Грин никогда не был путешественником, не видел экзотических дальних стран, покрытых пальмовыми рощами, пересекаемых таинственными реками, не видел городов с фантастическими именами, которые умел так хорошо выдумывать. Он был несомненно талантлив. Сердцевина его произведений была славянская, русская, но облачены они были в одежды, непривычные для русской литературы, привычные для Запада. Внешняя сторона гриновских рассказов заслонила для многих их истинную сущность и ценность.
Читал и я гриновские новеллы. Хорошо помню поразивший меня сказочный Зурбаган, фантастических героев, застряли в памяти строчки стихотворения из какого-то рассказа:
Стихи поразили меня своей мрачностью, нерусским звучанием.
В те дни, когда Грин много писал, мы мало общались. Забегали пообедать в маленькую греческую столовую на углу Невского и Фонтанки и возвращались домой. С начала войны в Петрограде запретили продавать алкогольные напитки, но в пригородах — Царском Селе, Гатчине и Павловске продавали виноградное вино. Иногда мы с Грином отправлялись в один из ближайших пригородов за вином. Как-то на перроне царскосельского вокзала нам встретился Распутин. Мы узнали его по фотографиям, печатавшимся в тогдашних журналах, по черной цыганской бороде, по ладно сшитой из дорогого сукна поддевке. Грин не удержался и отпустил какое-то острое словечко. Распутин посмотрел на нас грозно, но промолчал и прошел мимо.
Случалось, за бутылкой вина мы просиживали целые ночи, разговаривая о войне и грядущих событиях. Грин был настроен мрачно, не ждал ничего хорошего от начавшейся войны. А война в Петрограде чувствовалась больше и больше. С фронта доходили недобрые вести о нехватке снарядов, об ошибках командования, об измене. На Варшавский вокзал каждый день прибывали эшелоны раненых.
Собираясь на фронт, я поступил на курсы братьев милосердия. В пасхальную весеннюю ночь довелось мне однажды дежурить в госпитале Варшавского вокзала. На операционный стол положили молоденького солдата. Он был ранен в ягодицу. Молоденькая женщина-врач в белом халатике, надетом на праздничное платье, с приколотым на груди букетиком цветов, стала делать солдатику перевязку. Неожиданно из разорванной артерии на халатик девушки стала пульсировать алая кровь. Она растерялась. Вызвали по телефону старшего хирурга. Я впервые присутствовал при серьезной операции, видел, как разрезали хирургическим ножом человеческое тело, как маленькими металлическими щипцами хирург зажимает разрезанные кровоточащие сосуды и стягивает их шелковою ниткой. В те времена не умели еще делать переливание крови. Перевязанному солдатику влили физиологический раствор, переложили на койку, а меня оставили возле него дежурить. Я видел его голубые глаза, детские, пухлые побледневшие губы. Поил его черным кофием. Слабым голосом солдатик попросил закурить. Я сбегал куда-то вниз, достал папиросу. Солдатик два раза слабо затянулся, вздохнул и скончался у меня на руках. Это была первая смерть, которую я видел своими глазами...
Я рассказал это Грину. Он мрачно молчал. Грин ненавидел начавшуюся войну, о которой мы не раз говорили в пименовских номерах.
Столичный Петербург, казалось, жил прежней шумной жизнью. По-прежнему торговали магазины, пролетали по Невскому, выкидывая передние ноги, быстрые лихачи. Но что-то недоброе и тревожное чуялось в самом воздухе. Появились первые раненые, стоявшие с перевязанными руками у вновь открывшихся лазаретов, над которыми висели белые флаги с красными крестами. У раненых были усталые, серые лица, с любопытством смотрели они на проходивших по улицам людей. Гуляли по Невскому новоиспеченные прапорщики в золотых погонах и новых шинелях солдатского сукна. Перед ними вытягивались, отдавая честь, часовые у ворот Аничкова дворца. На Исаакиевской площади со здания германского посольства неизвестные люди столкнули четверку тяжелых чугунных коней и утопили их в Мойке.
Ура-патриотические статьи печатались во всех газетах, особенно усердствовало суворинское «Новое время». Торговля шла по-прежнему, но кроме дорогих ресторанов закрылись мелкие пивные и простонародные кабачки. Любивший выпить Грин доставал в аптеках калганные капли и делал из них настойку. Еще выходили многочисленные журналы, писавшие больше о войне. В Государственной думе правые депутаты произносили победоносные речи. Простой народ, как бы предчувствуя неминучую беду, притих и примолк. Плакали на вокзалах, провожая на неведомый страшный фронт своих детей и мужей, женщины. В киосках и на станциях железных дорог продавались портреты прославленного Кузьмы Крючкова, лихого донского казака в надетой набекрень фуражке, с большим казачьим чубом.