Летом я окончил курсы братьев милосердия и уезжал в действующую армию. Я должен был разыскать часть передового санитарно-транспортного отряда имени принцессы Саксен-Альтенбургской. Большая часть отряда попала в плен, остальная бродила где-то в Литве.
Мы отправились с Грином на Александровский рынок. Мне надо было купить форму, запастись шашкой. На Александровском рынке можно было купить все, — чего только здесь не продавали! Ходили недолго, вскоре нашли шинель по мне и приобрели шашку. С покупками мы вернулись в наши «меблирашки» и начали деятельно готовиться к отъезду. Провожал меня Грин с Варшавского вокзала. Мы расстались на два года.
В Петроград я вернулся уже в семнадцатом году. Встречи наши были короткими. Хорошо помню наши разговоры. Все мы жили тревогами и надеждами тех дней. Петроград жил беспокойной жизнью. Люди ждали событий, конца продолжавшейся войны. Грин скупо рассказывал, что пришел в Петроград из Финляндии. Лицо его еще больше осунулось — уже сильно сказывалась нехватка продовольствия. Но он живо ко всему присматривался, прислушивался. В Таврическом дворце бесперебойно шли многолюдные собрания. На Невском то и дело шагали колонны демонстрантов. Выходили бесчисленные газеты и журналы, бесконечные речи произносил адвокат Керенский. В Зимнем дворце заседало Временное правительство. Городская и деревенская Россия жила в тревоге и беспокойстве. Я перевелся в Балтийский флот и почти безвыездно жил в Петрограде. Потом уехал в деревню. Там я получил коротенькое письмо от Грина. Он собирался приехать, но так почему-то и не приехал. Вновь мы расстались на много лет.
Встретились в Москве в 1924 году на Тверском бульваре в Доме Герцена, где тогда было устроено что-то вроде писательского общежития. Там жили Пришвин, Сергей Клычков, Петр Орешин и другие писатели. Нас с Грином поселили в одной комнате. Он стал еще молчаливее, суше, иногда горько острил. Помню, как меня обокрали — украли пальто, и как мрачно шутил Грин над моей бедой. Лидия Сейфуллина подарила мне простой мужицкий полушубок, в нем я и ходил. Грин изменился. В его рассказах почти совершенно исчез мрачный колорит, они стали лаконичнее, и в них появилась мудрая, чуть грустная усмешка, появился лиризм.
Нашу последнюю встречу я помню плохо. Грин был вторично женат на молодой интересной женщине. Но был чем-то озабочен, встревожен, по-видимому много писал. Это было в том же 1924 году, но уже не в Доме Герцена, а в другом месте. Встреча эта была последней.
Как часто бывает в судьбах наших писателей, широкая известность пришла к Грину поздно, уже после смерти. Признанию немало способствовала его повесть-феерия «Алые паруса», написанная в начале двадцатых годов.
Последние годы Грин жил в Крыму, который ещё в начале века манил к себе русских писателей показной экзотичностью, декоративной красивостью морских и горных пейзажей.
Имя Александра Грина хорошо известно советским читателям. Но в нем и сейчас нередко видят фантаста, мечтателя, уводящего читателей в неведомые, экзотические страны. Легенды о Грине живучи. Между тем он был мечтателем и писал книги о мечтателях потому, что хотел людям много добра, солнца и счастья.
О. Д. Форш
С Ольгой Дмитриевной Форш я познакомился еще до Октябрьской революции. Помнится, это произошло в квартире известного в то время писателя Ремизова Алексея Михайловича, на Четырнадцатой линии Васильевского острова, в доме знаменитого путешественника Семенова-Тян-Шанского. В те времена у Ремизова постоянными гостями бывали Михаил Пришвин, Вячеслав Шишков, Евгений Замятин, Сологуб и многие другие писатели. Я запомнил еще бодрую, почти молодую Ольгу Дмитриевну, с которой потом не раз сводила меня судьба.
В лютый год гражданской войны мы встретились в Киеве. Я служил в Снабарме — продовольственной делегации Северного и Западного фронтов. Помню, как с рукописью маленького детского рассказа или маленькой сказочки я пришел в редакцию детского журнала «Ковер-самолет», редактором которого была Ольга Дмитриевна Форш. Помню, как я вошел в редакционную комнату, где за столом сидели две женщины. На мне была матросская военная форма. За спиной в руке я держал рукопись моей сказки. Я заметил смущение у женщин, сидевших за редакционным столом. Одна из них была Ольга Дмитриевна Форш. По-видимому, они испугались матроса, появившегося в редакции детского журнала. Откровенно сказать, я тоже смутился, робко передал рукопись моей сказочки. С присущим ей юмором не узнавшая тогда меня Ольга Дмитриевна так вспоминала об этой нашей встрече: