Желаю Вам всего доброго, больше всего здоровья. Я начал между делом и бездельем перечитывать Вас, и опять так хорошо повеяло родным, очень настоящим и душевным.
О других вопросах не пишу сейчас, скажу только, что в письме Вы говорите о своем творчестве, об истоках и характере его — очень верно и толково. Еще бы я не понимал, что Вы — не «путешественник», или «бывалый человек», или там «Илья Муромец» и т. п.! Жму руку, обнимаю. Телеграфируйте. Ваш А. Твардовский».
Два года спустя я получил от Александра Трифоновича письмо из Новой Ореанды:
«Дорогой Иван мой Сергеевич! Вчера направился на прогулку в сторону Ливадии и Ялты, куда раньше не ходил, но собирался сходить под конец, чтобы посмотреть на могилку, которая в какой-то степени и для меня не чужая. Не только потому, что это дорогая и родная могила для Вас, моего доброго и драгоценного друга, но и потому, что я ее уже знал и помнил по 58 году. И мне было приятно увидеть ее в полном, очень трогательном порядке — под заметно подросшими кипарисиками, усаженную ирисами и бересклетиками, и, более того, — я просто поразился, очевидно поливаемыми, ибо растения выглядели свежими, а не захиревшими от суши на этой зольно-каменистой грядке. Приятно — конечно, не то слово, но я затрудняюсь подыскать слово для того чувства, что вместе с грустью было там у меня при виде этих признаков чьего-то догляда за этими насаждениями. Я, к сожалению, начисто забыл имя и фамилию того садовника, которому, несомненно, принадлежит честь и бескорыстная заслуга этого присмотра, а то бы я его разыскал и поблагодарил бы от Вашего и Лидии Ивановны имени. Но так — неловко спрашивать о человеке, которого и назвать не можешь. Но у Вас, наверно, сохранилась где-нибудь запись его имени и адреса, и Вы ему напишите сами.
Послезавтра мы отсюда уезжаем, так, наверно, и не дождавшись конца шторма, который грохочет уже одиннадцатый день. Должен сказать, что это — странная вещь — угнетает, ждешь, когда же утихомирится эта праздная активность стихии. Обнимаю Вас, желаю всего самого доброго. Ваш А. Твардовский».
В письме от 9 апреля 1958 года, посылая мне фотографии, Александр Трифонович пишет:
«Дорогой Иван Сергеевич! Все не писал Вам, потому что до сего дня не мог отыскать фотографии, которые мирно лежали у меня в столе в неподписанном пакете, — я его много раз переворачивал, — вот как бывает. Пусть Вас не смутит то, что не видна надпись: я Вам говорил, что съемка была сделана в серый дождливый день, а ретушь наводить было некогда. Так Вы и Лидии Ивановне объясните. В натуре все четко и хорошо».
«Дорогой Иван Сергеевич! Только-только прибыл из Коктебеля, спешу в двух словах сказать Вам, что очень хочу Вас видеть — в Москве, в Карачарове, даже в Ленинграде. Но не тотчас, а немного погодя — завал всякой всячины образовался, — деньков через десяток. Напишите, когда будете в Москве, чтоб я мог Вас тут поймать. Если же обстоятельства держат Вас в Ленинграде, то спланируем Ленинград — есть повод. Я чувствую себя хорошо, как давно не чувствовал, чего-то даже пишется, по крайней мере — там писалось, завязывалось. Желаю Вам поскорее разделаться с Вашими хворями, и мы еще увидим небо в алмазах. Крепчайше обнимаю Вас. Ваш А. Твардовский».
«Дорогой Александр Трифонович! Давно получил Ваше письмецо. Спасибо за хлопоты, за память. Простите, что долго не отвечал: лежал, был болен. О переезде в Москву продолжаем думать. Скажу откровенно: страшновато слезать с печи. Но делать, видно, нечего. Здесь, в Питере, мы остались одни, мои питерские добрые друзья перемерли. Лид. Ив. нервничает. Ей страшно остаться совсем одной. В Москве у нее брат-генерал, сестрица, внук. Под Москвой у меня тоже дальние родственники. Поближе родная смоленская земля. Хорошо понимаю, что на золотом подносе готовых квартир никому не подносят. Нет ковров-самолетов и скатертей-самобранок. Страшно подумать о переездных хлопотах. Годочки не те, да и в кармане пустовато. Разумеется, всего лучше, если бы в Москве нам дали готовую небольшую квартирку взамен нашей большой ленинградской. Но как и кого просить?
Со здоровьем у меня совсем неважно. Лежал опять в больнице. Но всего хуже глаза: читать и писать давно не могу. Не вижу пальцев своей руки. Не вижу человеческих глаз и лиц, брожу в густом дыму. Беда! Как живете Вы? Давно ли вернулись из далекого путешествия? Что нового в шумной столице? Обнимаю Вас, еще раз благодарю. Прошу передать поклон Вашим домашним. Душевно Ваш И. Соколов-Микитов. Пытаюсь еще кое-что диктовать, но трудно привыкать. Нужен опытный и умелый поводырь. Это письмо диктую Лид. Ив.».