Со зрением у меня становилось все хуже и хуже. Я пытался писать «на ощупь», следя только за тем, чтобы строчка не заходила на строчку, для чего прикрывал написанное тетрадью.
«Дорогой Александр Трифонович! Давно получил Ваше дружеское письмо, пересланное мне из Карачарова. Получил и второе Ваше письмецо. Простите мне молчание. Много раз пытался Вам писать, да получается уныло и слезливо.
Спасибо Вам за добрые слова о моих писаниях, не стоящих похвал. Невесело подходить к концу дней своих в горьком сознании, что сделано мало.
Ваше письмо по просьбе моей несколько раз читала мне Лид. Ив. В минуты душевной тоски оно было как живительное лекарство.
Писать о жизни моей нечего: горечь и дым. Хочется иной раз еще кое-что сделать, сказать. Учусь диктовать. Не всегда получается гладко. Поводырь у меня один — Лид. Ив. Она тоже сдает.
Простите меня, что пишу путано и мало. Пишу «на ощупь», написанное не могу прочитать.
Эх, хорошо, если бы и в самом деле Вы собрались побывать в Питере. Хотелось бы чуток посидеть с Вами, поговорить.
Крепко обнимаю Вас, кланяюсь семейству. И. Соколов-Микитов».
«Внуково, 3.VIII.59. Дорогой Иван Сергеевич! Я только что возвратился из своей сибирско-дальневосточной поездки, еще и в городе не был. Пишу Вам, чтобы узнать, где и что Вы, здоровы ли.
Много раз собирался написать Вам из дальних краев, но самолеты, автомашины и торпедные катера с их скоростями, постоянное почти присутствие людей, куда-то тебя торопящих, и пр., и пр., — все это едва оставляло минутку, чтобы известить коротенько семью о том, что, мол, жив-здоров. Так и не собрался, в чем винюсь, несмотря на приведенные выше смягчающие вину обстоятельства.
Не собираетесь ли в Москву, Иван Сергеевич?
Как Лидия Ивановна и потомок?
Мы на даче — я, Мария Илларионовна и Оля, которая заметно поправляется. Жду Вашей весточки. Простите, пишу на ходу, ждет машина, с которой сейчас еду в Москву, в омут моих обычных дел, встреч, заседаний и др. радостей. Обнимаю Вас. А. Твардовский».
Как-то раз Александр Трифонович уезжал из Карачарова через Клин.
«Дорогой Иван Сергеевич! — писал он. — Как мне стало грустно, когда увидел, что остался на клинском вокзале один. После таких чудных дней байбачьих нужно было опять ехать в город, а тут и электричка ушла, а следующая через час-полтора. А тут и ресторан закрыт на ремонт. Беда! Выпил с горя в каком-то фанерном ящике перцовки, такой холодной, что, казалось, всего в ней и есть, что градусы холода, и, дождавшись поезда, поехал в пустом и хладном вагоне.
Живу в хлопотах и заботах, за эти дни накопилась опять почта. Пишу Вам эти малосодержательные строки просто затем, чтобы перекликнуться с Вашей доброй душой. В Л-д ранее января вряд ли смогу приехать. Крепко обнимаю Вас, низкий поклон Лидии Ивановне, привет внуку (мы сами таковых имеем). А. Твардовский».
Кстати о внуке. О рождении его Александр Трифонович сообщил мне в интересном, полном юмора письме:
«Дорожайший Иван Сергеевич! Мысль о Ленинграде не покидает меня, это мое твердое, реальное намерение. Думаю, что 15-го я приеду или выеду. Здесь меня удерживало еще желание как-нибудь закончить наконец труднейшую главу «Далей», — в некотором варианте я читал Вам это в Карачарове. Кажется, добил. Борис Петрович прислал мне писульку, из которой я впервые узнал, что у него был аппендицит (нет худа без добра — теперь, наверно, окажется, что печени у него нет никакой).
Дома у меня так: Маленький человек занял большую квартиру почти всю без остатка. Пройти на кухню или куда — нагибайся, как под сучьями и ветвями густого сада, под развешанными всюду пеленками. Боже мой, роту солдат обуть (в смысле портянок) — столько этих пеленок. Но ничего не поделаешь — научное воспитание. Я только думаю, что я в свое время не посмел бы с... в такую хорошую материю, — терпел бы!
Итак, надеюсь застать Вас в Ленинграде, побыть там с Вами, сколько придется, а там видно будет.
Крепко обнимаю Вас, дорогой Иван Сергеевич, не поддавайтесь хандре, когда она подступает, помните, что у Вас есть любящие Вас и верящие в Вас друзья. Ваш А. Твардовский.
Лидии Ивановне низкий поклон, внуку привет от дедушки Твардовского, который считает, что всех внуков нужно от времени до времени сечь — для их же пользы. А. Т.»
При переезде в Москву мы поселились на двенадцатом этаже довольно хорошего дома. Я давно уже не мог ни читать, ни писать, но яркий солнечный свет все же раздражал меня, и поэтому окно моей комнаты было завешено плотной занавесью. Как-то Александр Трифонович заехал ко мне и сразу же бросился открывать окно, говоря, что невозможно быть «в темной одиночке».