Слепцы
За три дня до престольного праздника их видели в городе на летней ежегодной ярмарке. Весь день бродили они в оживленной пестрой толпе среди облитых смолою колес, сияющих белизною дерева кадок, горшков, по которым бабы и мужики щелкали заскорузлыми ногтями, пробуя добротность. Сопровождаемые взглядами любопытных, поднимались они мимо ларьков, расцвеченных трепавшимися по ветру лентами и кружевами, на гору на базарную площадь, где бойкий воронобородый цыган, подхватив за повод гнедого меринка, ожесточенно хлопая кнутом, пробегал взад и вперед перед покупателем-мещанином. Они проходили, сливаясь с толпою и в то же время выделяясь своею покорной настойчивостью, с которою продирались через самые толкучие места. Брели они гуськом, держа друг дружку за плечи, а впереди шел их поводырь, маленький огненно-рыжий, оборванный и клокастый паренек с косившими внутрь глазами. Он сосал пряник, изображавший раскрашенного петуха. На его лицо, на покрытые цыпками руки липли мухи. Слепцы брели за ним в густой шумной толпе, и летнее солнце ласково светило в их немые, с застылыми улыбками, лица, которые они поднимали кверху, всем на погляденье выворачивая свою слепоту и убожество, и им уступали дорогу.
Останавливались они, где было посвободнее, ощупав костыльками место, садились на землю, горячую от солнца, покрытую навозом, и не спеша снимали с плеч лиры. Не считая рыжего поводырька, их было трое: двое мужчин и одна женщина. У самого старого была седая свалявшаяся борода, коротко подъеденные усы, запавшие, тесно сжатые веки. Подтягивая молодому, он криво, с надсадою, раскрывал рот, показывал съеденные под корешок зубы. На лире начинал молодой. Он сидел с остро поднятыми коленями, с большими ступнями, сизыми от пыли и загара. На обнаженной голове его, отсвечивая на солнце, дыбились густые волосы. Он упрямо и виновато — как всегда виновато улыбаются слепые от рождения — улыбался, запевал глухим, едва слышным голосом:
С его голоса сильно и уверенно подхватывала сидевшая рядом молодая женщина. Лицо ее, изгрызенное оспою, еще хранило следы миловидности, маленькие уши с серебряными подвесками были прикрыты густыми светлыми волосами, завязанными на затылке по-городски в узел. И еще страшнее матовели на ее молодом лице неживые глаза с непрерывно набегающею слезой, которую обирала она уголком ситцевого платка, покрывавшего ее тонкую женственную шею. Она пела резким и сильным голосом, держа на отлет голову, сверкая молодыми, белыми, как кипень, зубами. Загорелая рука с оловянным кольцом на указательном пальце теребила шейный платок, и голос ее, вблизи гнусавых голосов двух слепцов, неожиданно был молод и свеж.
Тесным жарким кольцом их окружали люди, молчаливо-сосредоточенные, внимательно вглядывавшиеся в их немые глаза; и всем этим сероглазым, кареглазым, молодым, крепконогим было любопытно и страшно заглядывать в лица сидевших слепцов, а еще страшнее представлять окружавший их мрак. С напряженным любопытством всматривались в слепых женщины, стоявшие в примолкнувшем человечьем кругу, всегда падкие до зрелищ. От их взглядов не скрылась проступавшая на лице слепой женщины едва приметная круглота и прозрачность, что бывает почти у каждой беременной женщины. Они остро приметили, что под грубой, крестьянского сукна одеждой круглится ее живот. И еще с большим любопытством глядели они на ее соседа, вертевшего ручку лиры, чутьем ловя неуследимое, что проходило между ним и ею — в движениях рук, в подобии улыбки, проходившей по его лицу, когда касались их плечи. И когда загорелые, сухие, твердые руки торопливо и неловко опустили несколько медных монет в лежавшую на земле шапку, он, пальцами ощупав каждую монету, выделив старику долю, все свое отдал ей, и по тому, как трогательно отдавал, женщины поняли, что была у него любовь к ней, непостижимо-загадочная, потому что душа слепого зрячему всегда кажется тайной.