А вечером, когда отпылавшее летнее солнце медленно закатывалось за городские сады и с полей возвращалась скотина, лениво неся тяжелые, розово-нежные, наполненные молоком вымена, притомившиеся, загоревшие на солнце, охрипшие от пения слепцы прошли в Заречье, на край города, к одинокому человеку, занимавшемуся собиранием песен и местной старины. Днем он повстречал их на базаре и, пообещав плату, пригласил к себе, чтобы записать от них стихиры и старины и снять фотографию. И, снимаясь в саду, освещенные закатным солнцем, простоволосые, с ореховыми посошками в руках, со старыми лирами за спиною, они трогательно и древне стояли, не двигаясь ни единым членом. А когда их отпустили, младший лирник, не спуская улыбки с лица, куда-то глядя впадинами вытекших глаз, тихо сказал:
— Милый человек, просим мы тебя, сними ты нас за ради бога без лир и чтобы вдвоем с нею.
Человек, их пригласивший, улыбнулся:
— Вы не видите, для чего вам?
С тою же улыбкою, с покорным упорством ответил слепой:
— Уж сделай милость, за тем и пришли.
И когда их сняли вторично, приубравшихся, натянуто стоявших, они оживленно, ощупывая костыльками место, уселись на бревнах, и молодой спросил весело:
— Аль начинать?
Крутя ручку лиры, склонив лицо, невнятно пропел он первые слова, и женщина, до того бойко щелкавшая подсолнушками, привычно подхватила за ним. Заглядывая в их лица, пригласивший их человек наскоро записал слова стихиры:
Когда уходили они в пыль дорог, розовую на закате, с напряженно поднятыми головами щупая костыльками крепко усохшую землю, он захлопнул за ними калитку и, проходя в сад, где пахло антоновкой, мельком подумал: какой загадочной должна быть любовь человека, ни разу не видевшего солнца, и как трогательна эта загадочная, непостижимая любовь.
Книга в моей жизни
От далекого раннего детства мне запомнилась тяжелая старинная книга в кожаном переплете. Книгу эту я нашел в дядюшкином книжном шкафу. В то время мне было шесть или семь лет, я умел уже хорошо читать. С великим волнением читал я пушкинские легкие сказки. И всю ночь мне снился Руслан, страшный колдун Черномор, длинная его борода, снилась отрубленная голова богатыря, под которой скрыт волшебный меч, сад Черномора, Людмила в шапке-невидимке. В ту пору я искренно верил в богатырей, колдунов, в лешего и домового, в русалок, качавшихся над рекой на ветвях деревьев. На всю жизнь запомнились мне пушкинские сказки, его чистый русский язык. С Пушкина началась моя привязанность к книге, пробудилась неусыпная страсть к чтению.
Дядюшка мой Иван Никитич, приучивший меня к книге, служил некогда конторщиком у Погодиных в селе Гнездилове, Ельнинского уезда, Смоленской губернии. Он знал самого знаменитого историка — старика Погодина, гостил у него в Москве на Девичьем Поле в том самом доме, где останавливался Гоголь. В небольшой библиотеке Ивана Никитича в бережном порядке хранились книги. Он выписывал толстые журналы, любил рассказывать о прошлых временах, о старике Погодине. На память о себе Погодин подарил Ивану Никитичу с надписью свою книгу «Простая речь о мудреных вещах». Этой погодинской книжкой до самой смерти гордился мой дядюшка.
Жили мы в деревне, в смоленской лесной глуши. Изредка к нам в деревню заезжали продавцы товаров. Они вносили в дом тяжелые коробы. В последнем коробе были игрушки и лубочные книжки. В кратком изложении этих книжек впервые прочел я Робинзона, Бову-королевича и Дон-Кихота.
В раннем детстве книгу мне заменял народный разговорный язык. Первые услышанные мною слова — были яркие народные слова, первые сказки — народные устные сказки, первая музыка, которую я услышал, — крестьянские песни, быть может те самые песни, которыми некогда был вдохновлен великий русский композитор Глинка, родившийся в нашем смоленском краю. Из хлебосольного, богатого словом и песнями мира явилась моя мать, русская женщина, удивлявшая знанием множества пословиц и поговорок, богатством народных слов. Я помню сказки отца. Пастух Панкрат на русской печи, где пахло сушившейся березовой лучиной, рассказывал мне народные сказки.