Точно из далекого детства кто-то взглянул на меня голубыми глазами — с такой радостной силой почувствовал я тонкую красоту нашей природы. Лиловая дымка накрывала луга и поля. Голосами певчих птиц звенели зеленые перелески. Широко расстилались луга, осыпанные цветами. По закрайкам дороги по-прежнему цвела медуница, а в ее пышных, медово-желтых соцветиях недвижно дремали осыпанные цветочною пылью жуки-бронзовки. На венчиках склонившихся цветов лениво возились пьяные шмели. Пронизывая воздух, над головой звенели пчелы, напряженная деловитость чуялась в их полете. Празднуя брачные дни, порхали над цветами бабочки, и нестерпимый стон стоял от кузнечиков, дождем рассыпавшихся из-под моих ног. Радуя глаз, богатая уродилась на полях рожь, были обильны, густы на лугах травы. Вдыхая медовые запахи этих трав, я проходил полевыми тропинками, по плечи утопая в наливавшихся нежно-зеленых хлебах.
От отцов и дедов своих унаследовал я эту счастливую способность радоваться урожаю, летним погожим дням, переживать и испытывать самое простое и мирное на земле счастье. Никогда не отделял я себя от видимого, осязаемого, любимого мною мира — от полей и лесов, нас окружавших, от близких и родных людей, дышавших одной со мной грудью, одними глазами смотревших на мир. А как близки, как понятны, как кровно родны мне были эти люди, с которыми соединяла меня судьба, наши общие радости и печали. Не помнится мне, чтобы произносилось в нашей семье недоброе или бранное слово. Сверкающий мир был открыт передо мною, мир, полный любви и солнечного света. Все было счастливо и покойно в этом подоблачном, земном, теплом мире. И я как бы чувствовал тогда своим худеньким детским тельцем материнское тепло земли, ласково меня обнимавшей.
Никто не знает родословной нашей семьи. Она теряется, как тропинка в густом лесу, за первыми же деревьями и высокой травой. Не знаю я, каков был прадед мой... Я вижу Россию, свой народ, русскую деревню, давние времена, — в них записана моя родословная, одного из миллионов русских людей, не обласканного судьбою и счастьем.
Слово «родина» звучит для меня книжно. Я чувствовал неразрывную связь с живой Россией, видел доброе и злое, исчезавшее, что можно было жалеть и любить. Но никогда не чувствовал я пылкой, трагической любви, никогда не волновал меня возглас петербургского поэта: «Россия, нищая Россия!» Я знал и видел Россию кровью моего сердца; жестокие, трагические недостатки, пороки, которыми болел народ, я чувствовал в самом себе, Но, как, быть может, у многих русских, не утративших способности отдавать свое сердце любви, Россия была для меня тем самым миром, в котором я жил, двигался, которым дышал. Я не замечал этой среды, России, как рыба не замечает воды, в которой живет; я сам был Россия, человек с печальной, нерадостной судьбою... Русскую деревню, мужиков довелось мне узнать не по книжкам и описаниям. Лучшую пору жизни моей — детство — провел я в деревне. И с этой драгоценной порою связано все, что есть во мне лучшего. Все, что окружало меня, было наполнено особенным, русским, простым, добрым духом. Из хлебосольного, богатого словом и песнями мира явилась моя мать — русская редкая женщина, до последнего дня своей жизни умевшая отдавать людям остатки сил своих. К добрым, чутким и великодушным людям принадлежал мой отец. Дикой муравою заросла его могила. Но сердце еще крепче хранит далекие воспоминания.
Стремление к миру, к тишине жило во мне во всей силе. Быть может, поэтому я был так привязан к природе. Но и в этом мире природы ежедневно происходили трагедии и катастрофы. С ужасом глядел я, как весною вода разрушает мельничную плотину, насыпанную трудом людей, как падают в мутный поток подмытые голые деревья... Весна, весенний тяжкий воздух возбуждали во мне тревогу. Я просыпался по ночам и с бьющимся сердцем слушал гул воды. Отец с фонарем ходил на мельницу смотреть воду. От него пахло навозом и весенней прелью, он был встревожен и возбужден. Однажды он взял меня с собою. Мы сошли с крыльца в ночь. Под ногами бежали ручьи, гулко шумела на мельнице вода, голые и невидимые колыхались над нами деревья. Свет фонаря освещал полосу земли, черные лужи и мокрый навоз на обтаявшей, еще не прокатанной дороге. Вода шумела все громче и страшнее. Двигаясь с фонарем, мы вошли на бревенчатый мост, дрожавший под напором воды. Внизу, под нами, бушевало и клокотало; дикая, чудовищная рвалась сила. Ужас наполнил мою душу. Я схватил отца за большую мокрую руку. Но и отец, такой всегда близкий и теплый, мне показался холодным и чужим. Вода ревела и сотрясала устои моста. Подчеркивая бездонную темноту ночи, метались люди с фонарями; какими беспомощными казались они! Я стоял перед страшным и несокрушимым, двигавшимся, как смерть, как судьба. Обеспокоенный неизбежностью катастрофы, отец не замечал меня, не чувствовал моего состояния. И вдруг меня потащили за руку. Все рухнуло! Мост, на котором мы только что стояли, с грохотом обрушился в воду. Я стоял ошеломленный, держась за отца. Все, чему верил, что казалось незыблемым, рухнуло, плыло в темную бездну.