– Некогда ей было бы днем разлеживаться, будь у нее семеро по лавкам, как у меня.
Она все допытывалась, часто ли они ссорятся и держат ли в комоде в спальне такие штучки, чтобы не было детей. Если так, то это, мол, большой грех. Я притворялась, что не понимаю, о чем она толкует.
Мне было пятнадцать, я в первый раз жила не дома. За год до того родители поднатужились и отправили меня на два последних года в хорошую школу, чтобы подготовить к колледжу, но мне там не понравилось. Я никого не знала и очень стеснялась, учеба давалась мне тяжело, а в то время учителя с тобой не нянчились, не объясняли все по десять раз, как принято теперь. В конце года в местной газете напечатали показатели успеваемости, и я оказалась в самом конце – набрала всего тридцать семь процентов. Отец сказал: все, хватит, и я на него не в обиде. Так и так я не хотела дальше надрываться, чтобы в итоге выучиться на учительницу. Получилось так, что когда вышла газета с моими позорными результатами, доктор Пиблс у нас обедал – он в тот день помогал нашей корове отелиться, она двоих принесла. Доктор сказал, что я вроде девочка смышленая, его жена как раз ищет такую – помогать ей по дому. А то она связана по рукам и ногам, все-таки двое детей, нелегко одной в сельской глуши. Ну да, ну да, закивала мама из вежливости, но я по ее лицу видела, что она не понимает, отчего жене доктора нужно сочувствовать: ребятишек всего двое, огород не копают, скотины не держат, на что жаловаться?
Когда я наведывалась домой и перечисляла свои обязанности, все покатывались со смеху. У миссис Пиблс была машина-автомат, стирально-сушильная, – я первый раз такую увидела. Теперь-то этим никого не удивишь, я сама столько лет машиной пользуюсь у себя дома, что с трудом вспоминаю, каким чудом она мне казалась в то далекое время, – подумать только, не надо выжимать вручную или возиться с валками, вешать тяжелое мокрое белье на веревки, а потом все снимать. Не говоря уж о том, что воду греть не надо! И еще – мне почти не приходилось печь. Миссис Пиблс призналась, что не умеет делать тесто для пирогов, – больше я такого ни от одной хозяйки не слышала. Сама-то я, конечно, печь умела – и слойки, и бисквит, хоть белый, хоть черный, только им ничего этого было не нужно: якобы они фигуру берегли. Оно бы и ладно, плохо только, что я там частенько ходила полуголодная. Приходилось запасаться чем-то из дома, мама давала мне с собой пончики, и я держала их в коробке под кроватью. Хозяйские дети прознали, и я была не против поделиться, но на всякий случай взяла с них слово не выдавать наш секрет.
На следующий день после того, как приземлился самолет, миссис Пиблс посадила детей в машину и повезла в Чесли подстригаться. Там, в Чесли, была в то время одна хорошая парикмахерша. Она и сама, миссис Пиблс то есть, у нее завивалась и делала укладку, и по всему выходило, что домой они вернутся не скоро. Она всегда выбирала такой день, когда доктор Пиблс не ездил на дальние вызовы: собственной машины у нее не было. В первые годы после войны с машинами было туго.
Я любила оставаться одна в доме и хозяйничать в свое удовольствие. В кухне все было белое и ярко-желтое, а под потолком лампы дневного света. Это потом стали все белое менять на цветное, шкафчики отделывать под дерево и придумали боковую подсветку. Я любила, чтобы света было много. А в двойную раковину, для готовки и мойки, я просто влюбилась. Да и как не влюбиться, если ты всю жизнь мыла посуду в тазу, заткнув дырку-слив куском тряпки, и расставляла сушиться чашки-плошки на стол, на клеенку – и все это при керосиновой лампе! А при такой-то благодати грех не стараться! Ну я и старалась, у меня все сверкало.
И еще, конечно, ванная комната. Я раз в неделю мылась в ванне. Хозяева были бы не против, если бы я мылась чаще, но мне казалось, что это слишком жирно, а может, я боялась превратить праздник в будни. Раковина, ванна, унитаз – все было розовое, и ванна закрывалась стеклянными дверцами с нарисованными фламинго. Даже освещение было розоватое. Под ногами коврик – пушистый и мягкий-премягкий, как снег, только теплый. Зеркало большое, трехстворчатое, во время мытья оно запотевало, и тогда воздух превращался в душистый пар (мне разрешали пользоваться вкусно пахнущими баночками и бутылочками). Я влезала на край ванны и сквозь туман любовалась собой в голом виде, с трех сторон сразу. Иногда я сравнивала жизнь у нас дома и здешнюю жизнь и думала: трудно представить себе, как живут другие, если сам привык жить иначе. Только мне казалось, что если живешь, как у нас дома, намного легче нарисовать себе что-нибудь шикарное – розовых фламинго, теплую ванную комнату и пушистый коврик, – чем наоборот: вообразить себя на месте бедняков. Почему так?
Я быстро управилась с делами, а напоследок почистила овощи к ужину и залила их холодной водой. Времени было еще полно, и я решила наведаться в хозяйкину спальню. Я сто раз там бывала, когда прибиралась, и всегда открывала ее стенной шкаф и рассматривала, что там у нее висит. В комод я бы нос совать не стала, нет, но шкаф не заперт, смотри сколько хочешь. Вообще-то вру. Я бы и в комод заглянула, только мне было стыдно и я боялась, что миссис Пиблс заметит.
Некоторые вещи, из тех, что висели спереди, она носила часто, и мне они были хорошо знакомы. А другие никогда не надевала, и они висели во втором ряду, сзади. Я огорчилась, что там нет свадебного платья. Но одно нарядное было – выглядывал только край длинной юбки, и мне не терпелось увидеть, какое оно целиком. Я запомнила, где оно висит, чтобы потом вернуть на место, и вытащила его наружу. Атласное, голубовато-зеленоватое, такое светлое, прямо серебристое. Я чувствовала в руках его приятную тяжесть. Фасон был самый модный: приталенное, с пышной юбкой, маленькие рукавчики и широкий воротник вдоль выреза-лодочки.
Дальше просто. Я сбросила с себя одежки и натянула платье. В пятнадцать лет фигурка у меня была хоть куда – кто знает меня сейчас, наверно, не поверит! – и платье село на меня как влитое. К такому платью полагается лифчик без бретелек, но на мне был простой, обычный, – пришлось спустить лямочки с плеч, под платьем их было не видно. Потом я попробовала заколоть волосы повыше – для полноты картины. Лиха беда начало! Из хозяйкиного туалетного столика я достала румяна, помаду, карандаш для бровей и накрасилась. День был жаркий, платье тяжелое, да еще и волнение – в общем, мне страшно захотелось пить, и я вышла на кухню, вся расфуфыренная, налить себе газировки со льдом из холодильника. В доме у Пиблсов все пили имбирный или фруктовый лимонад как простую воду, ну и я тоже понемногу втянулась. Лед в морозилке не переводился, а мне эти прозрачные кубики так нравились, что я даже в стакан с молоком их кидала.
Я поставила ванночку со льдом обратно в морозилку, повернулась – и тут увидела, что на меня сквозь сетчатую дверь смотрит какой-то мужчина.
Я так вздрогнула, что чуть не расплескала лимонад и не залила им сплошь все платье. И он это заметил и сказал:
– Я не хотел вас пугать. Я постучал, но вы доставали лед и не слышали.
Я не могла разглядеть его как следует, видела одну темную фигуру в проеме: так всегда бывает, если человек стоит вплотную к сетке, а сзади на него светит солнце. Я только поняла, что он нездешний.
– Я летчик, мой самолет стоит на поле недалеко от вашего дома. Меня зовут Крис Уоттерс, я хотел спросить, нельзя ли воспользоваться вашей колонкой.
У нас во дворе была колонка. В те времена все так набирали воду. Тут я заметила у него в руке ведро.
– Пожалуйста! – ответила я. – А если хотите, налью из крана, чтобы вам не качать. – Наверное, мне хотелось похвастаться, что у нас в доме водопровод и нам нет нужды самим качать воду.
– Я не прочь немного размяться. – Но он не двинулся с места, помолчал и сказал: – Вы собирались на танцы?
Приход чужого человека так меня переполошил, что я совсем позабыла, как я одета.
– А может, у вас тут принято каждый день ходить в таких нарядах?
Я тогда еще не умела ответить шуткой на шутку и окончательно сконфузилась.
– Вы здесь живете? Вы хозяйка дома?
– Нет, я у них работаю.
Многие, если услышат такое, сразу меняют свое отношение, начинают совсем по-другому на тебя смотреть и с тобой говорить, но он и бровью не повел.