Везде одинаков Господень посев,
И врут нам о разности наций;
Все люди – евреи, и просто не все
Нашли пока смелость признаться.
Без выкрутасов и затей,
Но доводя до класса экстра,
Мы тихо делали детей,
Готовых сразу же на экспорт.
У времени густой вокзальный запах,
А в будущем объявятся следы;
История, таясь на мягких лапах,
Народ мой уводила от беды.
Кто умер, кто замкнулся, кто уехал;
Брожу один по лесу без деревьев,
И мне не отвечает даже эхо
Наверно, тоже было из евреев.
В домах родильных выползают
Все одинаково на свет,
Но те, кого не обрезают,
Поступят в университет.
Сегодняшний день лишь со временем
Откроет свой смысл и цену;
Москва истекает евреями
Через отверстую Вену.
Стало скучно в нашем крае,
Не с кем лясы поточить,
Все уехали в Израиль
Ностальгией сплин лечить.
Мне климат привычен советский,
К тому же – большая семья,
Не нужен мне берег суэцкий
В неволе размножился я.
В котлах любого созидания
Снискав себе не честь, но место,
Евреи, дрожжи мироздания,
Уместны только в массе теста.
Из двух несхожих половин
Мой дух слагается двояко:
В одной – лукавствует раввин,
В другой витийствует гуляка.
В эпоху, когда ценность информации
Окрасила эпоху, как чернила,
Повысились и акции той нации,
Которая всегда ее ценила.
Летит еврей, несясь над бездной,
От жизни трудной к жизни тяжкой,
И личный занавес железный
Везет под импортной рубашкой.
Над нами смерть витает, полыхая
Разливом крови, льющейся вослед,
Но слабнет, утолясь; и тетя Хая
Опять готовит рыбу на обед.
Фортуна с евреем крута,
Поскольку в еврея вместилась
И русской души широта,
И задницы русской терпимость.
Растит и мудрецов и палачей,
Не менее различен, чем разбросан,
Народ ростовщиков и скрипачей,
Закуренная Богом папироса.
Сомненья мне душу изранили
И печень до почек проели;
Как славно жилось бы в Израиле,
Когда б не жара и евреи.
Не думай, что деля свое вино,
И рознь мы выдумываем, словно дым;
Евреям слишком многое дано,
Чтоб спрашивалось равно остальным.
За долгие столетия, что длится
Кромешная резня в земном раю,
Мы славно научились веселиться
У рва на шевелящемся краю.
Век за веком роскошными бреднями
Обставляли погибель еврея;
А века были так себе, средние,
Дальше стало гораздо новее.
При всей нехватке козырей
В моем пред Господом ответе,
Весом один: я был еврей
В такое время на планете.
По спирту родственность имея,
Коньяк не красит вкус портвейну,
Еврей-дурак не стал умнее
От соплеменности Эйнштейну.
Те овраги, траншеи и рвы,
Где чужие лежат, не родня
Вот единственно прочные швы,
Что с еврейством связали меня.
Сородич мой клопов собой кормил,
И рвань перелицовывал, дрожа,
И образ мироздания кроил,
И хаживал на Бога без ножа.
За все на евреев найдется судья.
За живость. За ум. За сутулость.
За то, что еврейка стреляла в вождя.
За то, что она промахнулась.
Зря ты, Циля, нос повесила:
Если в Хайфу нет такси,
Нам опять живется весело
И вольготно на Руси.
Поистине загадочна природа,
Из тайны шиты все ее покровы;
Откуда скорбь еврейского народа
Во взгляде у соседкиной коровы?
За года, что ничуть я не числю утратой,
За кромешного рабства глухие года
Сколько русской земли накопал я лопатой,
Что частицу души в ней зарыл навсегда.