Синьор Милетти расплывался в улыбках — вот она, реклама, бог торговли! Вообще-то он никого не пускает на фабрику, но таким очаровательным гостьям он не в силах отказать. Правда, в мастерских дурно пахнет, в цех разделки кож он дам не поведет, а вот к художникам — пожалуй!.. «Прошу, уважаемые синьоры, я сам буду вашим гидом!»
В сопровождении любезного хозяина гостьи осмотрели цеха. И когда проходили мимо чана, где дымилась и булькала алая, как кровь, знаменитая краска, бабушка уронила лайковую перчатку на испятнанный каплями краски пол. Предупредительный господин Милетти сам поднял перчатку… В тот же день пятна подвергли химическому анализу. Так была похищена его тайна. Ничего не подозревая, в память о незабываемом знакомстве с очаровательными синьорами из снежной России, Милетти в тот же вечер прислал в гостиницу корзину тюльпанов.
Все, что я описываю, — далекое-далекое прошлое, но моя «первая» бабушка часто рассказывает о себе, и мне кажется, я знаю о ней все. Эта бабушка живет с нами, сколько я себя помню, она домашняя, «своя», при ней я могу и капризничать, и шалить, и плакать, мне прощается все.
А «другая» бабушка… Нет, я всегда побаивалась и побаиваюсь ее пронзительных блестящих глаз, величественных манер, властного грудного голоса. В ее присутствии я теряюсь, робею.
Живет бабушка Тата в просторной комнате, заставленной огромными книжными шкафами. На полочках и этажерках — красивые старинные вещи, фарфор, гипсовые и бронзовые статуэтки. Мне в детстве всегда хотелось потрогать их, прикоснуться — они казались мне живыми. Помню, когда я была совсем маленькая, мое любопытство толкнуло меня на дикий и совершенно непонятный поступок. Тате в тот день нездоровилось, папа растапливал в ее комнате голландскую печку, а я крутилась возле письменного стола, на котором стояло множество занятных безделушек.
И вот я схватила со стола разрезной для книг ножик из слоновой кости, чудесную изящную вещицу — стебелек, по которому кралась мышь-полевка, — и, движимая совершенно необъяснимым чувством, то ли любопытства, то ли беспричинной злости, швырнула нож в пламя. К счастью, папа успел его выхватить. Зачем, почему я это сделала — не знаю. Мне было, правда, тогда всего три года, но Тата вспоминает об этом моем поступке как о великом грехопадении. Стоит мне появиться на ее половине, она принимается неотрывно следить за мной своими строгими блестящими глазами.
Чаще всего она сразу же усаживает меня на тахту и кладет мне на колени тяжелый, в шелковом зеленом переплете альбом или книгу с картинками — так меньше шансов, что я примусь шнырять по комнате и хватать все, до чего смогу дотянуться. Нередко вместе с Татой я перелистываю страницы альбома с открытками — видами городов, где она когда-то побывала. В молодости бабушка Тата немало попутешествовала. С детства и на всю жизнь врезались мне в память живописные виды Швейцарии и Австрии. Я оказалась там уже взрослой и все не могла отделаться от странного чувства знакомости — словно когда-то уже гуляла по этим зеленым взгорьям, словно в прошлом уже любовалась розовыми и снежными в солнечном свете вершинами, неправдоподобной синью озер… Запомнилось мне в альбоме и изображение фигуры каменного льва, пронзенного копьем, — из страдальчески полузакрытых глаз его струились слезы. Таким же плачущим и несчастным обнаружила я этого льва, распростертого в гроте городского сада в Люцерне много лет спустя. Я долго стояла перед поверженным каменным зверем, пораженная непередаваемым чувством давнего к нему сострадания…
В комнате бабушки Таты на стенах, не занятых книжными полками, — фотографии, портреты, картины. Меня особенно волнует одна — от нее веет одиночеством, обреченностью, гибелью. Несмотря на страх, который картина вызывает, она тянет к себе, привораживает. Я подолгу смотрю на нее, не могу оторваться.
На фоне багрового, словно окровавленного, заката к острову, поросшему кипарисами, подплывает лодка, на корме неподвижно застыла фигура в темном одеянии. Как-то я сказала Тате, что боюсь ее.
— Да-а? — как-то странно протянула она и посмотрела на меня с удивлением и, будто оберегая от чего-то, прижала к себе. — Это очень известная картина. Художника Беклина. Я расскажу тебе о ней когда-нибудь позже…