Тогда я не могла объяснить бабушкиного замешательства и лишь несколько лет спустя, прочитав под картиной ее название — «Остров мертвых», кажется, кое-что поняла.
Я люблю слушать, как Тата рассказывает о запечатленных на фотографиях бесчисленных родственниках. О, они весьма любопытны, эти двоюродные и троюродные тетушки в традиционных головных уборах кавказских женщин — белые кисейные накидки, из-под которых ниспадают на плечи черные локоны. Правда, все они кажутся на одно лицо — одинаково большеглазые и большеносые, с густыми черными бровями. О многих Тата говорит коротко и грустно: «Она, девочка, умерла», или: «Ее уже нет в живых» — и упоминает какой-нибудь далекий год, когда меня даже на свете не было… И мне тоже становится грустно…
Однажды, пораженная неожиданной мыслью, я спросила Тату:
— А ты тоже раньше была маленькая?
Она громко рассмеялась:
— Ну конечно же, Ли! Вот, смотри!
С каким-то мистическим страхом я разглядывала карточки черноволосой кудрявой девочки с таким же бантом, какой повязывают мне. Впервые в жизни осознанной тяжестью навалилось на сердце ощущение времени, которое никому и ни за что не остановить. Так трудно представить, что вот пройдут годы, и я тоже стану такая же старая, как бабушка Тата, как все эти тетушки, ушедшие из жизни. Улыбающаяся мне с фотографии девчонка-бабушка похожа на меня. Мы с ней как две капли воды. Будто это и не она совсем, а я жила когда-то. И глаза такие же, и губы, и щеки! Невозможно поверить…
Но чаще всего я рассматриваю портрет молодого человека с ослепительно белым высоким стоячим воротником. Широкий чистый лоб, продолговатые, похожие на миндалины черные внимательные глаза, — кажется, молодой человек живой и вот-вот заговорит… Однажды я спросила Тату: «Кто он?» И как же удивилась, когда услышала: «Твой прадед».
— Прадед? А разве бывают такие?
Я знала: в изголовье кровати Таты висит фото моего дедушки, Георгия Михайловича, — его не стало еще до моего рождения, — вот он никогда не вызывал удивления. Дедушка таким и должен быть — седым, бородатым. И вдруг оказалось — у меня и прадедушка есть, да к тому же, судя по портрету, совсем молодой, моложе деда и даже папы! Я долго не могла освоиться с этой мыслью, привыкнуть к ней. Но с тех пор Тата много раз рассказывала о прадедушке, и я даже полюбила его…
— О, он был замечательным человеком, — не уставала она повторять, — общественный деятель, поэт.
— Поэт? Значит, как Пушкин?
— Пушкин один! Второго Пушкина не может быть! — строго перебивает меня Тата, и ее черные глаза блестят горячо и ярко, словно угли в печке, если на них сильно подуть.
— Но ведь он жил при Пушкине? — не унимаюсь я.
— Да, примерно в те годы. — И Тата, прищурившись, смотрит на меня. — А как ты догадалась, Ли, что при Пушкине?
— А у них одинаковые воротнички.
— Ах, воротнички, — снисходительно улыбается Тата. — Да, тогда все носили такие… А к Пушкину, девочка, он имел отношение, и самое прямое! Твой прадед, Ли, Михаил Туманишвили, — важно говорит Тата, — первый перевел на грузинский язык поэмы «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Каменный гость» и много других стихотворений Пушкина… Он и рисовал хорошо, твой прадед. Вот, посмотри сюда!
И Тата показывает на висящие под портретом прадеда карандашные наброски анфас и в профиль резко очерченного, медалевидного юношеского лица.
— Это Николоз Бараташвили. Великий поэт Грузии. Единственное его изображение. Другие прижизненные портреты его до нас не дошли.
Тата несколько мгновений молча разглядывает рисунки.
— Бараташвили и твой прадед подружились еще в гимназии, их объединила любовь к поэзии, искусству, любовь к истории своей страны, — продолжает Тата. — Вместе еще на школьной скамье выпускали они рукописный журнал, который назвали так поэтично — «Цветок Грузии». Да, они остались друзьями до самой смерти, твой прадед и Николоз… А умер Бараташвили совсем молодым — двадцати семи лет, как Лермонтов…
Я еще никогда не видала Тату такой взволнованной — грудь под черной гипюровой кофточкой поднимается высоко и часто, на глазах блестят слезы.
— Будешь постарше, я почитаю тебе стихи Николоза, — очень тихо обещает бабушка, доставая из бисерной сумочки носовой платок.
— Сейчас прочти, Та! — прошу я.
— Нет. Сейчас преждевременно, Лиана. Ты маленькая, ничего не поймешь… Впрочем…
И бабушка Тата начинает читать. Мне кажется, она ушла куда-то далеко от меня, совсем обо мне позабыла и читает стихи самой себе или кому-то еще, кого нет в комнате. Властный голос ее странно смягчается: