— Зайдите, зайдите, — повторял между тем Вова, не контролируемый уже ни чувством и ни разумом, а действующий по какой-то не зависящей ни от чего механической инерции.
— Хорошо. Спасибо. Где же ваши молодые люди? Опять за девушками ухаживают? — спросила она небрежно, выдерживая принятые между ними правила игры, по которым не полагалось называть вещи своими именами.
— Стас в читалке. Он у нас отличник, — попытался и Вова поддержать этот бодрый тон, от которого внутренне находился за миллионы километров.
— А Леша?
— Лешка? Муха, да? Муха — не знаю. Не знаю.
— Не знаешь?
— Честное слово, не знаю. Он, наверно, придет скоро. Он на минуту выскочил.
— Выскочил?
— Ну да… — увидев, что ответ этот прояснил ей положение и она собирается остаться, подождать, суетливо подвинул стул. А у самого в голове металось: «Что я делаю? Она сядет, будет ждать, а я? Мне-то что делать? Использовать обстановку? Как? Не нужно только показывать слабость. Нужно быть тверже». И, сделав усилие, он перешел на «ты». Татьяна говорила «ты» всем троим, но Вова, как и Стас, называл ее на «вы», считал, что таким образом оберегает себя, подчеркивает превосходство над этой вульгарной девицей. Но ей-то этого не понять!
— Садись, садись. Он же знает, что ты зайдешь?
— Я говорила, что, может быть, забегу.
— Вот и отлично. Подожди немного.
Татьяна села и попыталась восстановить нарушенные было правила:
— Придется подождать. У меня к нему дело есть.
«Я знаю, какие у вас дела», — хотелось выпалить Вове, но вместо этого он пробормотал:
— А я тут книжку читаю.
— Интересную?
— Светония.
— Кого?
— Это римский историк. Он описал жизнь двенадцати императоров.
— Как же жили императоры? Получше нас, наверно?
— Нерон убил свою мать.
— Выдумки! Как это можно мать убить?
— Убил.
— Ужас. То-то ты бледный такой сегодня. Начитался страхов. А я думала, не заболел ли.
«Издевается!» — решил Вова озлобленно.
— Я здоров, — сказал он, глядя на Татьяну в упор. Но странно, теперь, когда они остались вдвоем и она сидела рядом, она не вызывала в нем того мучительного желания, которое преследовало Вову в одиночестве. Сидела ока, накинув на плечи снятый с головы платок, подобравшись так, что все ее изводившее Вову тело, спряталось, стало незаметным, а в глазах исчезла «бесстыдная» улыбка, и эта новая, ничем не похожая на ту, что раздевал он ночами в необузданном воображении, Татьяна никак не могла поощрить Вову на решительные действия, да и решимость сама едва тлела, затухая с каждой минутой. Но чем меньше находил он в себе желания, тем больше разгоралось, жгло уязвленное самолюбие. Знал, что едва шагнет она на порог, как вспыхнет все сначала, и никогда не простит он свою слабость, свое поражение. «Слюнтяй, слюнтяй, — твердил Вова про себя. — Сбрось этот идиотский платок, схвати ее, заставь заиграть кровь, будь же ты мужчиной, проклятый трус!»
— Лешка придет не скоро, — выдавил он глухим, рвущимся голосом.
— Не скоро? Почему же ты сразу не сказал?
Он уставился в вырез на ее платье, не потому что не мог оторваться, а чтобы заставить заработать воображение.
— Я хотел, чтобы ты не уходила.
— Зачем? — спросила она искренне, но тут перехватила его взгляд и запнулась, повторив машинально: — Зачем?
Вместо ответа он сделал шаг к ней. Она отодвинулась, но он двигался от двери, и ей пришлось отступить в глубь комнаты. И это придало Вове смелости:
«Если бы она хотела уйти, она бы не отошла к кровати…»
Он действительно не разбирался в том, что происходит, в том, что затеял, и подхлестывал себя лихорадочными выдумками.
— Не уходи, останься, останься…
Ему казалось, что говорит он громко и даже повелительно, а на самом деле шептал и хрипел жалко и заискивающе, исказив некрасивое, отпугивающее лицо.
Она сделала еще шаг назад и уперлась в кровать, глядя на него с удивлением и неприязнью. Но он не замечал ее взгляда. Дрожащей ладонью он провел по стене, пачкая в мел рукав, и щелкнул выключателем.
— Иди ко мне, иди, — продолжал бормотать Вова, хватаясь в темноте взмокшими пальцами за ее платок и плечи, пока сильный толчок едва не сбил его с ног. Вова отлетел от кровати, теряя равновесие, а Татьяна зажгла свет.
— Эх, ты… — сказала она презрительно, — а еще товарищ считаешься! Скажи спасибо, что я Лешке не скажу, а то б он тебя не так…
Вова очнулся…
— Помните, Курилов? — говорил Мазин. — Было больно, но сильнее жгла обида. Хотелось отомстить.