За этот же крепкий, излюбленный в Финляндии напиток, Давыдка нередко работал у одного столяра, не отказывался копать канавы, принимать участие и при взрывах гранитных глыб, если кто-нибудь устраивал фундамент для новой постройки.
Весну и лето Давыдка любил, осень и зиму — ненавидел. Зимою ему, действительно, круто приходилось. Его изба в два окна с дырявыми рамами и с давно не ремонтированной печью плохо обогревала, а дров у Давыдки не было, потому что лес свой он давно продал. О покупке же дров Давыдка, конечно, и думать не мог. Побродит по соседскому лесу, посбирает валежника или сучьев и этим отапливает своё угрюмое и неуютное логовище. Хорошо, что соседи добрые и не отказывают и в таком жалком топливе.
В избе Давыдки пусто: две лавки, стол, кровать с перетёртой соломой и сеном и два-три горшка, в которых уже давно ничего не варилось. Пол в избе перекосился и грозил разрушением, потолок, потемневший от времени, тоже грозил падением. Когда Давыдка ходил по избе, половицы немилосердно скрипели и точно молили хозяина — пощадить их и не ходить. Давыдка, впрочем, и не склонен был к прогулкам по избе. Уж если он возвращался домой, то только ради того, чтобы лечь и заснуть. А спать Давыдка любил, особенно после трёх-четырёх стаканов кофе со спиртом.
Года два назад Давыдка сеял картофель у себя на запущенном огороде и питался этим незатейливым овощем. А потом пришёл к заключению, что заниматься этим делом не стоит, когда кругом и зиму, и лето найдётся какая-нибудь работа.
В холодные зимние ночи Давыдке приходилось покидать неотопленную избу, и тогда он шёл спать или в ригу к богатому соседу Мартину, или бродил по деревне и отыскивал, какая топилась в этот день баня, и ночевал в бане.
С соседом Мартином Давыдка жил мирно и даже в дружбе, и Мартин всегда охотно пускал Давыдку на ночлег к себе в ригу.
Бывало, только скажет:
— Давыд, трубку я с тобой не оставлю, заснёшь ещё и пожар устроишь.
Давыдка улыбался, отдавал соседу трубку и кисет с табаком и влезал в узкую дверь дымившейся риги уже совсем одиноким: к трубке своей он давно относился как к единственному и дорогому другу.
Даже нестарые люди помнят, что ещё так недавно, лет десять назад, Давыдка жил как настоящий хороший хозяин. Была у него лошадь, были коровы. На масленицу он уезжал в Петербург или в Кронштадт и здесь зарабатывал деньги, разъезжая «вейкой». Летом выправлял билет извозчика и зарабатывал, возя дачников.
Жили вместе с ним в те времена жена и дети, и так хорошо ему жилось. Но, вот, началось увлечение водкой, а потом эта история с продажей земли. В год распродажи земли Давыдка уже улучшил своё хозяйство. Впрочем, всё это улучшение делалось руками его жены Хильды. Началось непробудное пьянство, и всё, что было приобретено ради улучшения хозяйства, пошло в продажу за бесценок. Начались семейные споры да раздоры. Ушла Хильда на зимний заработок в Кронштадт, да так там и осталась, а вскоре и детей к себе перетащила.
Давыдка жаловался и в суд, и уважаемым старикам округа, которые нередко улаживали семейные раздоры, — но из этих жалоб ничего не вышло.
— Пьёшь ты, Давыд, и образ человека утратил, как же мы будем приневоливать Хильду, чтобы она жила с тобой? — говорили старики.
— Ну, пусть возьмёт меня к себе, — возражал наивный супруг.
Старики только смеялись.
Оставшись на положении вольной птицы, Давыдка быстро промотал из хозяйства всё, что получше, и остались у него только лошадь, сбруя да бричка.
Года три он промышлял извозом, но, вот, ему стала изменять и его, стареющая с каждым годом, лошадь, та единственная его лошадь, которую он так крепко любил.
Соседи и друзья-извозчики часто ему говорили:
— Давыд, Давыд, береги лошадь. Ты совсем её не кормишь. Смотри — околеет.
— Нишего, — философски-спокойно отвечал Давыдка.
В зимние месяцы лошадь Давыдки походила на какое-то своеобразное животное, только отчасти напоминавшее о лошади. Зимою, за отсутствием дачников, извозчичий промысел падал, кормить лошадь было нечем, и бедное животное худело и ослабевало не по дням, а по часам. Оставались на месте у лошади и хвост, и грива, и голова, и ноги, но грива и хвост лезли, ноги тощали, а на спине и крупе выступали кости, обтянутый кожей с линяющей шерстью. Рёбра также напоминали обручи на бочке.