Слова - что слова? - важен голос. У женщин всего важнее голос, каким они произносят свои слова, рождающие часто совсем пустенькие, скользящие фразы. Но - голос.
- Нина, - тихонько окликнул жену Захар Чижов.
- Что - Нина? Трудно ему здесь будет, вот я о чем подумала. Зря ты его сюда вытащил.
- Но здесь мы, его друзья. А где-то же надо ему работать.
- Трудно, трудно ему здесь будет, - сказала Нина, упрямясь и как-то вдруг постарев; вокруг губ, оказывается, у нее множество угнездилось морщинок.
Знаменский слушал своих друзей, мужа и жену, молчал. Он в звук отлетевший Нининого голоса все вслушивался, не умея понять, отчего такая тоска на него навалилась, еще безысходнее, еще беспросветнее. Он вслушивался и в эти постанывающие звуки, идущие из глубины сада, из самой земли. Тоскливые звуки.
- Поехали, Захар, - сказал он. - А то и сам доберусь, отвыкать надо от машины.
- Зачем же, пригони сюда свою, - сказала Нина.
- Не подойдет, пожалуй. У меня "мерседес".
- Да, пожалуй, не подойдет. И "люкс" тоже. Я подыщу тебе комнату на частной квартире. Поручаешь?
- С окном в сад?
- И даже на горы.
- Согласен, Ниночка.
- Ты только не горюй, не вешай нос.
- Согласен, не буду.
- А я сбегу. К геологам. Вот увидите!
Знаменский и Чижов вышли за калитку, пошли к машине.
- Не может забыть нашего мальчика, - шепнул Захар, оглядываясь, рукой помахав жене.
И она от калитки махала, вдруг оживившаяся, вытянувшаяся, откуда-то взявшийся ветер подхватывал ее легкое платье. Она крикнула:
- Ростик, не исчезай! Эй, "слуга двух господ", приходи обедать!
- Да, да, - сказал Захар. - Хоть каждый день, Ростик. Так и заживем. Славно заживем. Верно?
- Верно.
- Что еще человеку надо, когда рядом друг институтский? Ничего больше не надо! Садись, поехали. Я отпустил Алексея.
- Можно, я сяду за баранку? "Права" у меня не отобрали.
- Садись, правь. Ты, кажется, чуть ли не гонщик?
- Чуть ли.
Мягко стронулась машина, покатила.
И странное дело, чуть взялся за баранку, как отлегло, как разжалась тоска. Но словечко это в него вцепилось: "чуть ли... чуть ли..." - всю дорогу его твердил про себя, прислушиваясь к указаниям Захара, куда свернуть. Вел машину осторожно, как пожилую женщину в танце. Ладони помнили другую машину, - ладони, ноги, спина. На той бы рванул, повиражил бы сейчас, с той он был слит, продолжался в ней. А эта старушка все не туда норовила ступить, что-то тряслось в ней, похоже, она стеснялась гулкого стука своего затревожившегося сердца.
У гостиницы попрощались.
- Завалюсь сейчас спать. Да сейчас ведь чуть ли не вечер.
- У нас быстро темнеет. Солнце просто падает за горы - и сразу темно.
- Значит, оно у вас тут висит чуть ли не на ниточке?
- Пожалуй, что так. Завтра утром позвоню. Отдыхай.
- Чуть ли... чуть ли... Спасибо, Захар, ты настоящий друг.
- А может быть, чуть ли?
- Нет, ты настоящий.
Расстались.
4
Не пришлось загнать себя в сон, спрятаться от мыслей в безмыслие разных там кошмарных сновидений. Что - кошмары? Он в них отдыхал теперь. Спал и радовался во сне, что совсем ему сейчас будет худо, что догонят, схватят, начнут убивать. Пустяками казались все эти ужасы, кинематографом Хичкока. Он спал, но он знал, что спит, что кошмары эти уводят, утаскивают его от мига пробуждения. Он спал, страшась лишь одного, что проснется. И тогда, все вспомнив, вот тогда и начинался для него кошмар той реальной жизни, в которую его заволокла судьба. Много стал пить, хотя и худо это помогало. Навык мешал. И раньше пил, долго не пьянея, даже слегка бахвалился своей стойкостью. Журналисту-международнику такая стойкость была необходима. Много чего было необходимо в его профессии. И он всем этим обладал с избытком. От бога, что ли? От воспитания, разумеется. От породы?
Не пришлось уткнуться в сон: в холле на этаже, когда брал ключ у дежурной, поглядывая на мерцающий в углу цветной экран, где как раз шла программа "Сегодня в мире" и где так мило, так сдержанно, без всякого нажима вел свой рассказ Борис Калягин, которому тоже было дано и от бога и от воспитания, - так вот, в холле этом, в креслицах перед телевизором, углядел Знаменский сперва двух женщин, молодых, с задранными юбчонками - жара ведь! - да и ноги такие грех скрывать, а потом лукавый глаз углядел, подмигивающий ему. Вскочил лукавоглазый и оказался Алексеем.
- А мы к вам! - подошел круглой походочкой Алексей. - Заждались. Чуть-чуть не рассчитал. Ну, час на обед, ну, час на воспоминания, ну, проводы у калитки, ну, дорога... Короче, тридцать минут у вас там на что-то еще ушло. Мои дамы собрались было уходить.
Дамы тем временем поднялись. Молодые, хотя лица вот подбадривают косметикой, в такую-то жару. Каждая на кого-то похожа, на одну из див эстрадных, а то сразу и на двух и трех - те ведь тоже с кого-то портрет берут. А те - с других, а другие - с иных. А выходит, что у всех у них одинаковые личики, полуоткрытые ротики и растопыренные глазки, жаждущие великолепного какого-то счастья. Вполне милые дамы, что ни говори. Полноногие, стройноногие и почти все на виду, без обмана. Ай да бараночник Алексей!
- Не возражаете? Мы на минуточку. Знакомьтесь. - Алексей тараторил и сиял, поняв, что дамы понравились. - Представляете, как узнали, кто к нам прилетел, так просто повисли на мне, знакомь, и все! Это, Ростислав Юрьевич, наши знаменитые в городе манекенщицы. А как же, и у нас есть! Вот это вот Лара, а это вот Лана. Знакомьтесь, знакомьтесь. Ростислав Юрьевич, приглашаете?
- Разумеется... Буду рад...
У них были потные ладони, пот проступил и на их платьицах, простительно, такая жара! - запах женского молодого пота ударил в ноздри.
Он разглядывал их, но ведь и они разглядывали его. Растопыренными от туши своими глазками приглядывались. Это были зоркие глазки, даром что простенькие личики. Знаменский знал, что женщины зорки. Они и умны, все, просто все до единой, даром что у иной простенькие мыслишки, маленькие желания. Но на свой лад, для себя, если всерьез по жизни, женщины умны, зорки и уж всегда догадливы. Что какая-нибудь стюардесса, что какая-нибудь магнатесса, что эти вот, ашхабадские манекенщицы. Женщины - умны, зорки, от их глаз мало что ускользнет, - Знаменский знал про это, многажды убеждался в этом. Ну-ка, чего они в нем сейчас углядели? Притворяйся не притворяйся...
Он ввел гостей в свой "люкс", где действительно было прохладно, ну, не по-настоящему, машинная это была прохлада, воздух тут чем-то пах, чем-то машинным, как в гараже, но зато прохладно же было, прохладно.
Уходя с Чижовым, он не успел выложить из чемоданов вещи. Три чемодана стояли, будто готовые к отбытию. Подхватил - и прощай, город Ашхабад. А что, он теперь может, никому ведь теперь не нужен. Слуга двух господ!.. Из жалости позвали. Придумали какую-то работенку, в которой нет необходимости. Кооперировались даже, изобретая ему дело. Спасибо, спасибо. А он вот подхватит свои чемоданы - и в аэропорт. Куда? А хоть на первый же рейс. Деньги у него были, денег пока хватает. Лети! Самолет приземлился - сходи. Куда залетел? А какая разница? Деньги есть, паспорт есть. Девицы такие, как эти, ну, похуже пусть, найдутся в любом городе. Ресторан, столик, потом пристанище на день-два - и снова в путь. Свобода! Обрел свободу! Свобода за никому ненадобностью?.. Так? Так!
- У вас неприятности? - спросила та, что была Ларой и была чуток похожа, ну, скажем, на Софию Ротару.
- Громадные.
- Вывернетесь, я за вас не страшусь, - сказала та, что была Ланой и была похожа, ну, скажем, на Валентину Толкунову.
- Спасибо, на добром слове спасибо. Выпить хотите?
- В такую жару?! - хором отказались, соглашаясь, дамы.
Тот чемодан, откуда он добывал свежую рубашку и где была та бутылочка с белой лошадью на зеленой лужайке, был незамкнут, крышка была откинута, - в том чемодане пестрела всяческая иностранная затейщина, ярлычки всякие высовывались, и к ним откровенно тянулись глаза женщин.