Он стоял на краю пропасти. Ярко светило солнце, изумительными всполохами отражаясь в море. Он оглядел панораму и ахнул, захлебываясь красотой. Слева внизу лежал черный вулкан, образуя отдельный островок, окруженный морской пеной. По легенде именно здесь возвышался чудесный концентрический город, описанный Платоном. Незадолго до извержения люди древней цивилизации покинули остров, оставив потомкам загадки и мифы об исчезнувшей Атлантиде. Между вулканом и основным массивом острова зияла глубокая впадина, заполненная морской водой цвета аквамарина невероятной насыщенности. Темно-синяя полоса резко контрастировала с бирюзовой волной на отмелях. С обрыва открывался вид на крутые склоны, покрытые скудной растительностью, сбегавшие к морю. Он повернулся направо и ахнул еще с большим чувством. На склоне горы раскинулся фантастический город из белого известняка. Будто рука невидимого великана вылепила из светлой глины сказочные постройки; деревянными стеками выдавила игрушечные улицы, лестницы, дворы, спуски, башни и бассейны. Город был похож на торт из взбитых сливок, заливающих слои бежевого безе, марципановые крыши и фруктовые купола.
Кочубей бросился по дорожке, ведущей в город, ему не терпелось пощупать руками волшебный мираж. Он добрался до центральной площади и поглядел на башенные часы, остановившиеся в момент извержения вулкана сотни веков назад. Никого не было видно. Он стал бродить, изучая белые гладкие стены. Вблизи город не стал менее игрушечным. Двери в домах оказались настолько узкие и низкие, что можно было подумать, что тут живет какой-то сказочный карликовый народец.
Наконец припекло солнце, и он решил отведать местного вина. Говорят, сам папа Римский использовал для причастия вино с этого острова, поскольку его готовили из винограда, выращенного по особой технологии без добавления воды, которой здесь просто не было. Кочубей сел за деревянный стол недалеко от башни с часами. Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, ожидая официанта. Просидел так довольно долго. Открыв глаза, он вдруг увидел напротив себя деда, неслышно подсевшего за стол. Это был старый грек со смуглым лицом, почти лысый, с седой щетиной на подбородке. Дед беззубо улыбнулся и что-то сказал по-гречески. Кочубей попытался переспросить его по-английски, но тот покачал головой и продолжил разговор на родном языке. Кочубей подумал было, что дед хочет выпить, и предложил ему ракию. Но, похоже, тот преследовал совсем иную цель. Он встал и махнул Кочубею рукой, приглашая за собой. Кочубей последовал.
Они протиснулись в узкую дверь, выкрашенную ярко-фиолетовой краской, и оказались в просторном патио. Около входа стояли огромные бочки с виноградом. Стены внутреннего двора облупились, но сохранили сочный оранжевый оттенок. Дед наклонился и поднял с пола два старых стоптанных крестьянских башмака, и протянул их Кочубею. Тот посмотрел на них, нашел в кармане скомканную купюру, сунул ее деду, взял башмаки и вышел на улицу.
Кочубей вздрогнул и проснулся, его забытье длилось не больше минуты. Голова немного отяжелела от выпитого глинтвейна и послеобеденной лени. Он взглянул на часы – до начала лекции еще оставалось время. Улыбка растянула его лицо: эпоха романтизма наконец-то закончилась, и можно было полностью отдаться модернизму. Он со щемящим пафосом предвкусил, как будет вкладывать в молодые умы духовную пищу, и зажмурился от удовольствия. Мимо большого окна кофейни, в которой он так неожиданно заснул, спешили суетливые прохожие. И тут его снова накрыла волна странного расслоения реальности. В последнее время такие приступы «картонности», как он сам их формулировал, стали посещать его все чаще и чаще. То ли упражнения в трансцендентальной философии оказывали не самое благоприятное воздействие, то ли серый московский ноябрь способствовал подобным эффектам. Он встал из-за стола, потянулся и пошел к выходу.
Он любил пройтись до работы пешком, поплутать по арбатским переулкам и выйти на мост, переброшенный от Храма Христа Спасителя в Замоскворечье. Каждый раз он зависал над Москва-рекой, чтобы взглянуть на растворенную в сером небе сталинскую высотку – было в ней что-то неуловимо ностальгическое, почти как в индоевропейской мифологии, которой он с таким упоением отдавался. Вот и сейчас, глядя на этот псевдоготический замок советского пошиба, он явственно ощутил, как вместе с воздухом в него входит нечто похожее на реальность. Однако картинка действительности не переставала быть искусственной, хоть и начала наполняться жизнью. Ему вдруг открылась поэзия серости: сейчас занавес откинется, а там свет. Но серая пелена не отдергивалась, а лишь пропускала слабое свечение. Вот именно такие моменты он и называл картонными, потому что слишком болезненным было осознание декораций. Но самое мучительное в этом состоянии – смотреть на прохожих и понимать, что все они живут внутри этих декораций действительности, что они счастливы или несчастны не от того, что мир нереален, а по каким-то другим причинам, не имеющим отношения к смыслу бытия.