способами постарался выразить исходную идею. На кресте была высечена схематичная фигура человека, голова которого была окружена солнечными лучами. Как видим, и в этом случае мастер вновь постарался подчеркнуть солнечную сущность своего умершего соплеменника. Подобные абсолютно независимые друг от друга свидетельства, происходящие из разных концов славянского мира, разделенные не только расстоянием, но и веками и относящиеся к тому же совсем к различным сферам человеческой культуры — литературный памятник и изображения на надгробиях, — неопровержимо свидетельствуют о существовании у славян единого мирочувствования, которое могло зародиться у них только в эпоху их общности.
Рис. 9. Сербские надгробные памятники с тремя крестами
(Источник: Куличиħ Ш., Петровиħ П. Ж., Паптелиħ Н.
Српски миталошки речник. Београд, 1970)
Рис. 10. Сербский каменный крест, XIX в.
(Источник: Куличиħ Ш., Петровиħ П. Ж., Паптелиħ Н.
Српски миталошки речник. Београд, 1970)
Другие фольклорные свидетельства о солнце как об отце
Если «Повесть о Петре и Февронии Муромских» была создана в Средние века, то другие свидетельства о происхождении нашего народа от дневного светила относятся, можно сказать, почти к нашему времени. Это не только сверхобилие солнечной символики, пронизывающей почти все стороны традиционного крестьянского быта XIX — начала XX в., указывающей на некую глубокую сопричастность использующих ее людей с дневным светилом, но и памятники устной традиции. Так, по свидетельству Б. Шергина, еще в XX веке архангельские поморы прямо называли солнце своим отцом. Вот как на севере Руси проходила встреча дневного светила после полярной ночи:
Если поморы жили на севере восточнославянского мира, то у живших на его юге украинцев была записана дума «Плач невольников», где описывается, как угнанные в плен люди
Как уже отмечалось, в отечественной традиции солнце могло восприниматься и как мужское, и как женское начало. Однако, какой бы пол ни приписывался дневному светилу, два последних приведенных примера объединяет одно: как поморы на севере, так и украинцы на юге воспринимали солнце как своего прародителя, прямо называя его отцом либо матерью. Таким образом, различные следы этой идеи нам встречаются не только в детском, но и в отечественном взрослом фольклоре. Коль уж речь зашла о вариативности пола солнца, стоит вспомнить приводившиеся во второй главе примеры обрядовых песен, в которых дневное светило соотносилось то с главой семейства, то с его женой. В свете рассматриваемого в этой главе основного мифа славянского язычества особый интерес представляет следующая песня:
Весьма показательно, что в данном варианте хозяин соотносится не только с солнцем, но и с Адамом, бывшим, согласно библейской традиции, прародителем всего человечества. Встречаются примеры сопоставления солнца с отцом и в свадебном фольклоре. Так, перед бракосочетанием в Вологде невеста в песне так обращалась к своему родителю:
Представление об отце-солнце в более поздних былинах могло переноситься и на Владимира. Так, например, былина «Скопин» начинается следующим образом:
Понятно, что под «солнышком-батюшкой» имеется в виду все тот же киевский великий князь, однако в данном тексте более древний мифологический образ оказывается приурочен к Владимиру Красно Солнышко. С дневным светилом мог соотноситься не только отец, но, как было показано в четвертой главе, жених либо, как в украинской песне, милый женщине казак:
Подобно тому, как грозовые тучи закрывают собой солнце, так и враги лишают женщину присутствия любимого. Как уже отмечалось в предыдущей главе, в сербской песне «Предраг и Ненад» с «солнцем ясным» сравнивался также простой юнак. В восточнославянской свадебной песне подчеркивается параллелизм между дневным светилом и женихом:
Исключительное по важности значение имеет приводимое В. Петровым гуцульское предание о том, что сначала солнце было очень большим, но после того, как появились люди, оно начало уменьшаться, поскольку, когда рождается человек, от солнца отрывается кусок и превращается в звезду, а когда человек умирает, то его звезда гаснет и падает. Если умер праведный человек, то его душа возвращается в солнце, а из тех звезд, которые гаснут, когда умирают неправедные люди, получается месяц[457]. Во-первых, это западноукраинское поверье в очередной раз прямо указывает на бытование у славян представления об их солнечной внутренней сущности. Во-вторых, это поверье наглядно показывает процесс наложения относительно нового представления о солнечной природе человека на идущие из глубин первобытности представления о звездном происхождении его души. Изначальное представление не исчезает полностью, а переосмысляется и включается составной частью в новый солнечный миф. И, наконец, в-третьих, данное гуцульское предание представляет собой очевидную параллель к представлению Чхандогья Упанишады о двух посмертных путях человеческой души: «Те, которые знают это и которые в лесу чтут веру и подвижничество, идут в свет, из света — в день, из дня — в светлую половину месяца, из светлой половины месяца — в шесть месяцев, когда [солнце] движется к северу, из этих месяцев — в год, из года — в солнце, из солнца — в луну, из луны — в молнию. Там [находится] пуруша нечеловеческой [природы]. Он ведет их к Брахману. Это путь, ведущий к богам. Те же, которые, [живя домохозяевами] в деревне, чтут жертвоприношения, благотворительность, подаяния, идут в дым, из дыма — в ночь, из ночи — в другую [темную] половину месяца, из другой половины месяца — в шесть месяцев, когда [солнце] движется к югу, но они не достигают года. Из этих месяцев [они идут] в мир предков, из мира предков — в пространство, из пространства — в луну. Это — царь Сома, он — пища богов, его вкушают боги»[458]. Поскольку это не единственное место данного древнеиндийского текста, находящее параллель в славянской традиции (вторая параллель будет нами рассмотрена ниже), следует признать, что изложенное Чхандогья Упанишаде учение о переселении душ возникло если не в эпоху самой индоевропейской общности, то, во всяком случае, в период контактов предков славян и индийских ариев в период ее распада.
455
456
457