Они поступают так, основываясь на следующем убеждении: убитые в сражении неприятелем, считают они, становятся после смерти и отлучения души от тела рабами его в подземном мире. Страшась такого служения, гнушаясь служить своим убийцам, они сами причиняют себе смерть. Вот какое убеждение владеет ими»[475]. За четверть века до этого аналогичный обычай, только без его объяснения, констатирует и мусульманский автор Ибн-Мискавейх, описывая попытку русов захватить азербайджанский город Бердаа. Основываясь на свидетельстве очевидца, он приводит один из удивительных рассказов о храбрости наших далеких предков, когда толпа мусульман безуспешно пыталась пленить хотя бы одного из окруженных ими пятерых русов: «Они старались получить хотя бы одного пленного из них, но не было к нему подступа, ибо не сдавался ни один из них. И до тех пор не могли они быть убиты, пока не убивали в несколько раз большее число мусульман. Безбородый юноша был последним, оставшимся в живых. Когда он заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое было близко от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал мертвым»[476]. Эта обусловленная языческими представлениями устремленность к свободе была настолько мощна, что с ней ничего не могло поделать и христианство. Польская хроника магистра Винцентия Кадлубка передает нам речь перемышльского князя Володаря Ростиславича (fl 124 г.): «Наставляет, сколь бесславно прозвище «Рабством заклейменный», добавив, что менее несчастен родившийся рабом, чем им ставший: поскольку первое — жестокость судьбы, второе — результат малодушия, в которое любой легко «впадает», но с трудом «выбирается», намного почетнее скорая смерть, чем долгое жалкое существование»[477].
Аналогичную, по сути, идею высказывает в своем обращении к соратникам и главный герой «Слова о полку Игореве»: «О дружина моя и братья! Лучше ведь убитым быть, чем плененным быть…»[478] И эта устремленность к свободе была присуща не только княжеско-дружинной аристократии, но и рядовым воинам. Так, например, уже в ХVII в. французский инженер Боплан так характеризует простых украинских казаков: «Козаки смышлены и проницательны, находчивы и щедры, не стремятся к большим богатствам, но больше всего дорожат своею свободою, без которой жизнь для них немыслима…»[479] Та же самая устремленность была присуща и большей части русского народа, о чем красноречиво свидетельствует вся его история. Что касается внешней зависимости, то лишь один раз его удалось покорить пришедшим из Азии кочевникам, а после свержения татаро-монгольского ига ни одному захватчику, каким бы он сильным ни был, ни разу не удавалось поработить наших предков. Сложнее дело обстояло с внутренней зависимостью, но и от крепостного права значительная часть людей бежала на юг к казакам, на север или в Сибирь. Таким образом, мы видим, что с древнейших времен стремление к свободе, ее жажда проходит красной нитью через всю историю нашего народа, что делает весьма вероятным предположение, что некогда это важнейшее понятие было положено в основу своего самоназвания нашими далекими предками.
Три идеи, лежащие в основе самоназвания славян: слово
Вторым, на сей раз абсолютно бесспорным, как было показано выше, самоназванием наших предков было слово словене. Хоть целый ряд исследователей, в том числе и достаточно крупных, и не разделяет данной точки зрения, данное племенное самоназвание, скорее всего, было образовано от понятия слово и, соответственно, словенами были «люди, говорящие ясно, понятно». Как отмечал О. Н. Трубачев, самоназвание славян правильнее производить не от существительного слово, а от глагола слово, слути — «понятно говорить». О возможности подобного словообразования в славянском языке для обозначения группы людей по принципу производимых ими звуков и притом, что особенно важно, с помощью точно такого же суффикса, свидетельствует и более позднее др. русск. кличанинъ — «тот, кто на охоте криками и шумом пугает зверей». Еще одним весомым доказательством правильности понимания нами истинного значения этого смыслового пласта самоназвания славянских народов служит обозначение ими своих западных соседей немцами, буквально «немыми», в переносном значении «непонятно говорящими людьми». В обоих случаях для определения крупных племенных общностей наши предки использовали критерий их способности либо неспособности говорить, владеть человеческой речью. Весьма примечательно, что в готском языке нам встречаются глаголы slawan — «молчать, быть немым» и gaslawan — «умолкать», достаточно точно совпадающие с самоназванием славян. Зеркально соответствующие друг другу лингвистические данные показывают нам ситуацию взаимного отчуждения соседних индоевропейских народов, когда немцы для славян превратились в немых, а славяне, соответственно, — в молчащих для столкнувшегося с ними германского племени. Данная ситуация обозначения племенной общности в зависимости от наделенности или ненаделенности ее способностью понимать речь находит свои аналогии и в других регионах индоевропейского мира. Так, например, албанцы сами себя называют shkipetar, причем само это слово образовано от глагола shkiponj — «понимаю». С другой стороны, в литовском языке встречается понятие guadal — «гуды» — «не обладающие нашей истинной речью», обозначающее в зависимости от контекста либо белорусов, либо часть самих литовских племен. Хоть не абсолютно точной, но достаточно близкой параллелью является и хорошо известная этимология слова варвар, с помощью которого древние греки обозначали представителей всех других народов, речь которых была им непонятна. Само оно было образовано из звукоподражания «бар-бар», т. е. «непонятно говорящий или непонятно болтающий». В очередной раз отсутствие речи или ее непонятность становится решающим критерием для этнического обозначения чужака. Практически полную аналогию обозначения чужестранца как немого мы видим и в Древней Индии. Как отмечает Р. Шарма, некоторые тамильские правители нанимали римских солдат в качестве своих телохранителей, и, поскольку они общались с местным населением на языке жестов, туземцы называли римлян немыми.
Наконец, в пользу подобного понимания самоназвания славян свидетельствует и то, что в древнерусском языке слово языкъ обозначало не только орган речи, но «народ, племя» или «люди, народ»[480]. О древности подобного мирочувствования, восходящего, возможно, к индоевропейской эпохе, говорит и латинская параллель, где слово lingua точно так же одновременно обозначало и «народ», и «язык». Вновь критерий понимать и говорить на человеческой речи, хоть и обозначаемый иным термином, оказывался для наших предков главнейшим признаком при обозначении народа как такового. В связи с этим стоит отметить, что в отдельных памятниках древней славянской письменности народ мог обозначаться термином не только «язык», но и «слово». Так, например, в древнерусском списке XV в. «Шестоднева» Иоанна, экзарха болгарского, философа и просветителя X в., читаем: «Тако бо разумѣемъ поемое се: двѣ словеси (два народа) служащи словеси бжию»[481]. В данном контексте «двѣ словеси» обозначают два народа, а «словеси бжию» — «божью славу». В свете нашего исследования важно подчеркнуть, что одно и то же слово одновременно могло обозначать и «народ», и «славу». «В отличие от «говорящих непонятно» или «не говорящих» (немцев), — совершенно справедливо подчеркивают В. В. Иванов и В. Н. Топоров, — славяне называли себя как «ясно говорящие, владеющие словом, истинной речью». Это соотнесение племенного названия со словом неоднократно обыгрывается в ранних славянских текстах, начиная с Константина Философа — первоучителя славян»[482].
479
482