Но Заруба больше ничего прояснять ему не стал.
— Княжье то дело, Неустрое, не наше. Наше, войское, дело — в бой идти да голову сложить, если князь прикажет.
Шепель воротился из степи сам не свой. Молча ушёл куда-то на сеновал и там затих. Неустрой проводил его удивлённым взглядом, но смолчал. И сам за ним не пошёл — мало ли чего. Надо будет, так сам скажет.
Шепель выбрался с сеновала только часа через два. Всё так же молча. И работу домашнюю всю делал молча. Так ничего и не сказал.
Князь уезжал на другое утро. Кмети его так и ночевали в поле, по старинному русскому войскому навычаю — спали на попонах, седло в изголовье, стойно древлему Святославу Игоричу. И только князь да ещё Вышата-новогородец спали в доме Керкуна. Сами хозяева ночевали на сеновале, там, где днём отсиживался Шепель.
Трубили рога, ржали кони — дружина грудилась за воротами Звонкого Ручья, ожидая господина. Князь у крыльца прощался с радушными хозяевами. Тут и показался Шепель — в высоких сапогах и плаще. Подошёл нетвёрдыми шагами, кинул посторонь дикий взгляд и вдруг поклонился в пояс беглому волынскому князю:
— Княже! Ростислав Владимирич!
— Ну! — бросил князь, уже начиная понимать. Да и Керкун побледнел, глядя на одетого в дорожное сына.
— Прими в дружину, княже Ростислав, — выпалил Шепель одним духом. — Возьми с собой!
Пала тишина. И в этой тишине было только слышно, как глухо всхлипнула Керкунова хозяйка.
— Ну… — не враз нашёлся что ответить князь.
— Возьми, княже! — чуть ли не с мольбой выкрикнул Шепель. — Хоть отроком!
Князь покосился через плечо на Вышату, тот чуть повёл головой, словно соглашаясь, подмигнул Шепелю и негромко обронил:
— Гридень Славята говорил, что его и не отроком взять можно бы…
— Ну если так, — князь вздохнул. — У отца спроси дозволения.
Шепель поворотился к отцу, глянул отчаянно и дико. Поклонился.
— Отпусти, отче.
Керкун помолчал, потом тоже вздохнул и повторил за князем:
— Ну, если так…
— Собирайся, — велел князь, и Шепель сорвался с места, прокричав на бегу:
— Я мигом, княже!
А остолбенелому Неустрою отец велел:
— Оседлай для брата коня. Бурка оседлай.
Появился Шепель и впрямь быстро, уже с мешком за плечами, с ножом и саблей на широком войском ремне.
— Ого, — поднял брови князь. — И войская сряда имеется?
— Я и в боях бывал, княже, — похвастал Шепель быстро.
— Ладно, — оборвал его князь, хоть и мягко, но решительно. — Прощайся, а я поехал. Нагонишь нас в степи.
Он поворотился к Керкуну.
— Ну, спаси бог за приют, хозяин ласковый. Наедешь в Тьмуторокань, на княжьем дворе тебя всегда примем. А надумаешь навовсе перебраться — милости просим.
Князь троекратно расцеловался с Керкуном и с хозяйкой, поймал ногой стремя и взвился в седло. Вылетел со двора.
Шепель обнялся с отцом, расцеловался с матерью, у которой на глаза навернулись слёзы — всегда тяжело провожать со двора родное чадо.
— Ну, сынок, — отец хлопал сына по спине, пряча в седых усах слёзы. — Роду нашего не посрами!
— Не беспокойся, батько, — голос Шепеля дрогнул.
С братом тоже обнялись.
— Ладно, Шепеле, я тебе припомню, — шепнул на ухо один близнец другому.
Ветерок ворвался в окно, шевельнул аккуратно убранные волосы, качнул занавеси. Принёс запах яблок — лето на исходе, сады ломятся от спелости.
Княгиня встала с кресла и подошла к окну.
За окном открылся вида на город Владимир и на княжий двор. Суетились слуги, стояли у ворот трое кметей, что-то лениво обсуждали. Наверняка, о бабах говорят, — с лёгкой неприязнью подумала Ланка, отводя глаза. Про что же ещё могут говорить мужики, а тем более, вои? На войне и службе — про баб, с женщинами — про войну, да про подвиги…
Город полого сбегал к реке. Ограждённый с полудня неширокой, но глубокой Смочей с болотистыми берегами, Владимир примостился на пологом, восходном берегу Луги. Ланка невольно вспомнила, как удивилась, увидев впервой город — давно, когда ещё ехала к жениху со свадебным поездом. Обычно все старались построить города на высоком берегу. А тут…
Княгиня перевела взгляд на Залужье, туда, где в полях пшеница и рожь клонятся мало не до земли от тяжести зерна, где лежат за лесами сёла с княжьими холопами, деревни и веси смердов.
Богатая земля.
Очень богатая.
Да только что ей-то, дочери угорского короля и жене волынского князя, с того богатства, если рядом сейчас нет её мужа. Любимого? Лада, как говорят русичи?
Княгиня вздохнула и отошла от окна. Княгиню грызла тоска.
Сзади скрипнула, отворяясь, дверь. Княгиня оборотилась быстро и встревоженно. Но тревожиться было не с чего.
Сын.
Старший. Рюрик. Рюрик Ростиславич, кровинушка.
Княгиня невольно вспомнила, как заспорили с мужем из-за имени для старшего сына. У наследника должно быть христианское имя, — доказывала Ланка, — твоя страна теперь христианская, да и моя тоже! Ростислав только смеялся в ответ — тому христианству всего семь десятков лет, два поколения христиан минуло, мы — третье… А вот обычаю давать особые княжьи имена — лет пятьсот, не меньше… И может ли быть большая честь чем дать наследнику, старшему сыну, первенцу, имя славного пращура… А крестильное имя у Рюрика, вестимо, будет, без того никак.
Хотя пращур ли он, Рюрик-то древний? Неведомо ещё — кто ведает дела тех давних дней опричь монахов-летописцев, кто чёл те летописи? Но этих слов она мужу своему сказать не посмела, хоть и сама неоднократно слышала от него. Знала уже, что русский человек может неустанно сомневаться в справедливости родовых преданий и скалить над ними зубы, но никогда не простит, если то же самое сделает иноплеменник…
Так и носил старший сын Ланки два имени — крестильное и родовое.
Но после, когда появился в семье сперва ростовского, а после волынского князя Ростислава Владимирича второй сын — Володарь Ланка уже не спорила. И только младшего настояла назвать одним лишь христианским именем — Василько.
Да и то сказать, спорила Ланка больше из приверженности христианской вере — в родной Венгрии точно так же носили по два имени и короли, и палатины, и простолюдины.
Рюрик остановился на пороге, озадаченно глядя на задумчивую мать.
— Мамо?..
— Иди сюда, — улыбнулась Ланка, протягивая руки, и когда сын подошёл, обняла его за плечи, провела рукой по отрастающим волосам — сын стрижен коротко, как и все русичи. Придёт время — и голову ему побреют наголо, оставив только прядь волос на темени — ещё один языческий обычай. Все мужчины-воины, кмети, обязаны носить такой вот чупрун, жертвуя волосы богу войны, Перуну. Ныне Перуна отвергли, и обычай тот понемногу умирает, хоть и живуч, живуч… Уж сколько раз Ланка говорила мужу, что знатному человеку достоит носить длинные волосы, а нет того — здесь на Руси, длинные волосы носят только волхвы, жрецы бога Волоса, древнего Владыки Зверья…
Впрочем… где теперь те волхвы?
Ох, не лукавь себе, княгиня, — тут же сказала сама себе Ланка. — Есть и сейчас те волхвы… чего далеко ходить, — и здесь, на Волыни, на Червонной Руси, вон в каких-то полутора сотнях вёрст от их Владимира, в Чёртовом лесу — огромное капище на горе Богит…
Княгиня вздрогнула.
Сын, меж тем, сопя, устроился у матери на коленях — хоть не маленький уже, шесть лет минуло, постриги да подстягу три года как справили, а стесняться материнской ласки время ещё не пришло.
— Мамо…
— Что, соколёнок мой?
— Мамо, а батюшка куда уехал? — мальчишка сосредоточенно играл длинными кистями материнского пояса, завязывая их в узел.
— Не знаю, детка, — рассеянно отозвалась Ланка, всё ещё вся в мыслях про обряды. Хоть и мало не восемь лет живёт на Руси, а всё ещё к их обычаям не привыкла. И тут же спохватилась — нельзя даже думать «их». Тут теперь её дом, — так всегда говорит Ростислав, так говорил и батюшка, самый умный из людей на земле, король Бела Арпадинг.