Все рок-звезды в какой-то момент приходят к осознанию полной бессмысленности того, что они делают. Одни раньше, другие позже. Одни прилежно скрывают свое открытие, другие им даже бравируют. Но эта трагедия случается с каждой звездой. Только Рив никогда не будет страдать от бессмысленности своего дела, потому что он выступает не ради себя. Эгоизм абсолютно выметен из него. Он своего рода религиозный фанатик, у него даже характерный для фанатика постоянный блеск в глазах. То есть вот человек, который незыблемо уверен — он обрел правду, и его труд исполнен великого значения. Это значение дано ему свыше и навсегда. В определенном смысле Джиму Моррисону стоило умереть, чтобы родился такой вот Рив».
Третьего июля, в очередную годовщину смерти Джима Моррисона, делали специальный выпуск программы. Рив, выряженный под Джима, ходил по Парижу в сопровождении телекамеры и показывал места, где бывал или мог бывать Моррисон, изнюхавший весь город.
Дом, где он скончался, снесли.
На пустыре, примерно на месте той самой роковой ванны, камера долго не отрывала глаза от дворняжки, которая мочилась на груду битого кирпича.
Разумеется, побывали и на кладбище Пер-Лашез.
Телегруппа медленно двигалась по узким проходам между рядами могил. На ближайших могильных плитах и склепах стояли значки мелом или краской: «К Джиму — туда». Кое-где виднелись непристойные граффити. Имена и даты посещения. Тут же рядом строки из его стихов, часто с ошибками в написании слов. Поклонники были из разных стран, и писульки на камнях были на дюжине языков.
Могилы стояли шокирующе густо. Тут, кстати, и под землей была та же теснота — много этажей с тесно составленными жильцами. Некоторые гробы стояли вертикально. Джиму Моррисону отвели места не больше, чем цирковому карлику. Прямоугольный камень, закрывавший всю миниатюрную могилу, цветом и фактурой мало чем отличался от куска бетона. Парни и девушки сидели вокруг на могилах, болтали, смеялись, пили пиво, благоговейно совали в щели надгробия свои записки, возлагали цветы. Это не было подстроено для съемки. Третьего июля сюда каждый год съезжались поклонники.
Зрелище этой молодежи, не забывшей Джима Моррисона спустя столько лет после его смерти, растрогало Рива до слез. Было тут и несколько его давних знакомых. Он со многими пообщался, перецеловал много щек и пожал много рук.
Позже он сказал в камеру:
— Я тут, на кладбище, обрел друзей. Дивное место, дивные люди. Что-то вроде клуба. Паломничество сюда я совершал раз десять, не меньше. Впервые пришел восемнадцатилетним. Принес спальный мешок и ночевал рядом с его могилой. В тот раз я написал свое имя в самом основании могильного камня, чуть раскопав землю. Хотел быть к нему ближе всех остальных. Теперешний камень — ужасный. А прежние разворовали по кусочкам на сувениры.
Затем Рив провел съемочную группу к месту погребения Оскара Уайльда.
— Вы только посмотрите!
Камера крупно взяла надпись на могильной плите. А Рив продекламировал самоэпитафию Оскара Уайльда:
— В пору и на могилу Джима! «Слезы незнакомцев»! Могуче сказано, да?
Вслед за этим зрители переносились в бар, где Джим имел привычку писать стихи. Знававший его бармен, образцовый усатый француз, флегматично-безмятежно мыл высокие стаканы. У стойки парижский журналист, мужчина под пятьдесят, распинался про то, как они с Моррисоном в этом баре вели долгие разговоры об экзистенциализме, и Джим просил организовать перевод его стихов на французский. Рядом с журналистом сидел насупившийся Рив — вид у него был слегка надменный, будто Джим в нем говорил: «Заливает, собака!» — но чувствовалось, что Рив отчего-то не в своей тарелке.
Затем показали куски заснятых концертов «Дорс» и немногие кадры, на которых Джим вне сцены — сперва как божественный красавчик, потом как толстый бородатый полудебил — кожа на лице висит, крохотные глазки придавлены жирными, отекшими веками.
Группа Рива прилетела в Германию и, собранная впервые после более чем годичного перерыва, показала там свое шоу. Под конец на сцену поднялся сидевший в зале двоюродный брат Джима и, пожимая руку Риву, сказал: «Привет, Джим!» В публике плакали. Сам Рив выглядел так, словно вот-вот рухнет в обморок от счастья.