И он с той же лаской: «Валяй, дядя!»
Плыть по чешуйчатой ряби, сверкающей отраженными в ней береговыми оградами, где–то посередине реки вплыть в сквозной, продувной мрак, вслушиваясь в при хлюп весел по воде, вдруг явственно ощутить, что что–то еще не началось, но вот сию минуту должно начаться… Вдруг все разом замолкли, ушли в себя, сидящее рядом со мной на банке женское существо, замотанное в платок до полной неразглядываемости, тихо спросило: «А вы кто?» И я также тихо ответил: «Я — писатель». «Настоящий?» «О, да!» «У вас есть книги?» «Вы имеете в виду мной написанные? Да, есть!» — вру я без зазрения совести. Я всегда так говорю. Во–первых, я действительно писатель: это не моя вина, что написанные мной книги в «вещном» смысле книгами не стали; во–вторых, стоит замяться, промямлить что–то в ответ, и ты упустишь момент, она уже никогда не поверит в тебя и потом будет только несчастна от закравшегося однажды в душу сомнения. Я отвечаю так, потому что хочу сделать ее счастливой. Но мне тотчас приходится за это поплатиться.
— Машка! Отчаль от дяди–писателя! «Овчина», облапив ее сзади, тянет на себя так, что лодка дает сильный крен.
— Но вы! Потише там! — прикрикивает наш перевозчик. А она успевает шепнуть мне в самое ухо:
— Завтра у Львиного. В пять…
И в ту же секунду с близкого уже берега луч мощного милицейского фонаря нащупал нас, и свист пронзил ти шину.
— О, блин, втухли! — перевозчик сделал еще несколько гребков вперед, но вдруг стал круто разворачиваться.
— Не–не! Не моги! Ты че, дядя? — «Овчина» резко встал и дал команду:
— Полный вперед! Ты че, не видишь, он же один! Будем делать ноги: одни влево, другие вправо. А ты отмажешься, мы забашляем тебе потом…
Пока он вразумлял перевозчика, лодка сделала не сколько крутых виражей и неожиданно всем днищем вмазалась в прибрежный песок. И в ту же секунду мои отчаянные спутники попрыгали в воду. Дикие визги перекрыли милицейский свисток, ледяная вода подкатывала под самые яйца, но я видел как шикарно «Овчина» на вытянутых руках нес Машу. Платок упал с ее головы, и поток лунного света повис над водой. Что–то замерло во мне, на мгновение явственно представлялось, что это на моих руках лежит ее легкое тело и с моего предплечья струятся эти лунные пряди… А по берегу метался милицейский фонарь, сержантик дул в свисток, что было мочи, наконец он сообразил, что тех ему не словить одному, а вот эти тут, прямо перед его носом, и он успокоился.
— Так кто ж башлять–то будет? — с тупым запозданием задался вопросом перевоз
И хотя он не ждал от меня ответа, я с полной мерой сарказма, заметил ему:
— Скорее всего, ты…
— Держи конец! — безнадежным голосом крикнул он сержанту.
Тот, ловко поймав канат, подтянул лодку, вполне добродушно приговаривая:
— Вот я тебе сейчас покажу конец! Ты что ж это хулиганишь на воде?
Он повел нас в отделение, и остаток ночи я уговаривал его и дежурного не составлять протокола, врал про старенькую больную бабушку, правдиво клялся, что никого из той шоблы не знаю, расписывал свою неутоленную страсть к приключениям, будил в ментах романтическую тоску, о наличии которой они до встречи со мной, в себе не подозревали, наконец насмешил их до колик в животе мифом о Хароне: разом перевел их на дружескую ногу с представителем Аида; и они уже как–то ласково пеняли ему, что мог, де, без опознавательных огней и себя и людей загубить, и наконец к утру отпустили обоих, так и не составив протокола.
Я вышел в прозрачно–чистый, едва зачавшийся день, в груди разливался восторг предчувствия, затопляя малейшие островки душевных пустот. Ночь столкнула меня с необычностью, с тем лежащим в надземном слое смыслом, который уже превращается в сущность рассказа, и все в этом дне обещало быть продолжением ночи, возбуждение мешалось с томительной тягой каждого сустава в сон, ко всему этому примешивалось предвкушение того, как сейчас ошеломлю Герку, как раз сейчас, когда ему в ухо прозвонит будильник.
И вот я уже стою посреди его комнаты и сквозь накатившую сонливость лепечу:
— Такой кайф поймал! Такой кайф, Герка!
— Не понимаю, — бурчит Герка, натягивая индийские джинсы. — В чем кайф–то? В том. что тебя вместе с этой шпаной на пятнадцать суток не посадили? — Настоящие — джинсы, «фирму», он носит только по воскресеньям. Ему кажется, что он говорит с сарказмом.