Елизавета Григорьевна занималась с Мишенькой французским, опекала и наставляла его. Истинным счастьем для семилетнего мальчика было приехать к отстроенному адмиральскому дому и пойти с отцом на батареи, или вместе с мамой-Лизой переправиться в лодке на бригантину и наблюдать за морскими учениями флотилии. Когда они возвращались с учений и высаживались на берегу, невиданной силы ливень обрушился на Хаджибей, а в адмиральский дом Рибас, мама-Лиза и Миша вбежали вымокшие до нитки.
Елизавета Григорьевна укутала Мишеньку в сухие рушники, устроила в кресле, где он заснул. Затем она разделась, облачилась в рибасов плащ-епанчу и в этом одеянии вошла в столовую, где адмирал хлопотал об ужине. Несказанное волнение охватило Рибаса, когда он увидел ее русую голову над васильковой епанчей. Он не ощущал вкуса еды, почти не пил и вдруг стал говорить женщине необычайно нежные слова благодарности за Мишу, за ее заботу, но и в ответ, как будто Елизавета Григорьевна ждала такой минуты, он услыхал не менее нежные и признательные слова о его участии в ее судьбе.
– Я не знаю, что делала бы без вас. Теперь у меня будет дом. Мой муж давно оставил меня. Уехал в Москву. А потом погиб в последней войне, – говорила она сбивчиво. Рибас протянул через стол руку и через мгновение, забыв обо всем, они бросились друг другу в объятия. Шнурок плаща развязался сам собой, и обнаженная, пахнущая дождем и морем Венера стыдливо припала к груди Рибаса.
Ни день и не два после этой близости адмирал не имел возможности ни переговорить, ни посидеть за ужином, ни отправиться на прогулку с Лизой: она избегала его. То ссылалась на нездоровье, то, поздоровавшись с Рибасом на форштадте, находила неотложные дела и спешила домой. Адмирал искал, но не находил причин для такого отчуждения. Впрочем, занятия с Мишенькой Лиза продолжала, но если Рибас хотел составить им компанию в поездке к Куяльникам, она уступала ему место в коляске под предлогом, что ее как раз ждет отец Евдоким в церковном доме.
По сметам де Волана для строительства города требовалось два миллиона шестьдесят одна тысяча шестьсот двадцать серебряных рублей. Но императрица по докладу Зубова почему-то утвердила один миллион девятьсот девяносто три тысячи двадцать пять рублей шестьдесят восемь и три четверти копейки. Эти три четверти копейки де Волана вывели из себя.
– Попомним мы еще эти три четверти копейки! – говорил он Рибасу. – Вы понимаете, нас ими пугают, призывают к точности и экономии. В стране, где упускают миллионы, но три четверти копейки включают в счет, порядка не будет никогда.
Двадцать второго августа 1794 года у кромки берега под взметнувшимися вверх холмами и скалами при лениво-спокойном море отец Евдоким отслужил молебен, благословил всех и с Божьей помощью рабочие вбили две первые сваи будущего большого и малого мола. Одновременно начали постройку двух пристаней и стали насыпать к ним набережные. Плотники застучали топорами, землекопы ставили столбы эллинга и верфи для починки казенных судов.
Купеческий мол врезался в море сажень на тридцать. Большой мол шириной в десять с половиной сажень только начали, били сваи впритык, а между ними по ширине сыпали бутовой камень. Каждая свая обходилась в 3–4 рубля. Кубическая сажень камня стоила 6–7 рублей. Казначей Григорий Белян хватался за голову.
А день адмирала начинался с поездки верхом, во время которой он с де Воланом и инженер-капитаном Федором Кайзером, по заведенному порядку, объезжал форштадты и берег.
Все было дорого. Приезжий работный люд высказывал недовольство и ценой на провизию: при Хаджибее она продавалась выше таксы, ежегодно назначаемой Высочайшим указом после жатвы. За фунт говядины платили 4 копейки, за фунт баранины – 3, ветчины – 10, колбасы – 15, балыка – 12. За фунт голландского сыра платили, как за бочку воды – 30 копеек. То же стоила утка, две курицы, фунт грибов… Правда, хороший столяр зарабатывал в световое время рубль восемьдесят. Но это была цена ведра горилки. Каменщик – рубль двадцать пять – цена ведра меда. Плотник – рубль шестьдесят – столько стоила бутылка рома. Впрочем, за десяток яиц платили 6 копеек.
Адмирал теперь знал цену дубового бруска и сосновой доски для настила купеческого жетэ – приходилось интересоваться всем. Как говаривал покойный Прокопий Демидов: «Если я не знаю, почем у меня в лавке штоф простой водки, разорюсь в одночасье!» Штоф этот в Хаджибее стоил полтину.
Близ берега на якоре стояла бригантина «Иероним», пришедшая из комерц-рейса в Константинополь. Привезла оливки, лавровый лист, лимоны, миндаль, изюм. Три купеческих судна подошли, видно, ночью – вчера их не было, как не было еще в порту ни таможни, ни карантина. Но премьер-майор Михаил Кирьяков огородил канатами место на берегу под скалами – вот. тебе и карантин, и таможня. Адмирал подскакал к нему: