– В Военную коллегию тебе лучше не показывать нос. Они там хоть и салюты устраивают в честь графа Орлова, а зубы на него точат. С его письмом отправят тебя в крысиный гарнизон и будешь ты там выть с тоски. Никчемная эта рекомендация.
– А к Григорию Орлову? Она хоть что-нибудь стоит?
– Э, тут особые обстоятельства.
Кирьяков молчал несколько дней, а на новом перегоне вдруг неожиданно и невпопад заявил:
– Императрица возвела Григория Орлова в княжеское достоинство. Вот в этом все и дело.
Рибас недоумевал, просил объяснений, Петруччо отмахивался, косился на Витторио, к которому Рибас обращался с теми же вопросами, а Сулин смеялся и говорил, что тайны двора знает только Кирьяков, потому что он начинал карьеру в конной гвардии. Джузеппе не переставал удивляться: чем ближе они были к границам России, тем больше в его спутниках проявлялись замкнутость, настороженность, молчаливость и даже недоверие друг к другу. В конце концов Рибас не выдержал и воскликнул:
– Господа! Я не хочу продолжать дальнейший путь в вашем обществе!
Господа переглянулись, на очередном биваке отошли вместе в сторонку, о чем-то говорили и только после этого начали объяснять кое-что неофиту-волонтеру, до предварительно Кирьяков сказал:
– Смотри, Джузеппе, в случае чего нам головы не сносить. Но мы тебе доверяем, ибо в деле вместе были.
Княжеское достоинство – это и почести, и тысячи душ крепостных, имения, дворцы, одним словом – все знаки монаршей милости к своему фавориту. Да только к княжескому званию Григорий Орлов был представлен еще в 1763 году. А императрица не разрешала принять другу сердца сие достоинство целых девять лет.
– А недавно: на тебе – хочешь в князи – будь князем! – говорил Кирьяков, а Витторио перебивал:
– Да нет, сначала надо о том, что Григорий был на переговорах с турками полномочным послом в Фокшанах! Вместе с освобожденным из замка в Константинополе послом Обрезковым.
– Про этого-то зачем? – морщился Петруччо.
– Так ведь Григорий не дал ему привести переговоры к успеху.
Постепенно выяснилось, что Григорий Орлов в Фокшанах жил поистине царским двором, устраивал неслыханные балы, воспоминания о которых не изгладятся и в третьем колене. Однако тут дошел до фаворита слух, что в петербургскую спальню ходит уж кто-то другой. Бросив переговоры с турками, он кинулся в Петербург, но в Москве его задержали курьеры и передали тайный приказ Екатерины: в столице отныне не показываться, а жить в Гатчине на «скромную» пенсию в сто пятьдесят тысяч в год.
– И княжеское достоинство разрешила принять – лишь бы он ей не досаждал, – сказал Кирьяков.
– Почему же вы раньше мне ничего об этом не рассказывали? – вопрошал волонтер.
– Да незачем было, – отвечал Кирьяков. – А раз ты в самую петербургскую гущу хочешь лезть, сочли своим долгом тебя поучить: как в ней не увязнуть.
Рибас узнал, что фаворит лишен права входить в покои императрицы запросто, как раньше, в любое время, если вдруг ненароком Екатерина пригласит его погостить в Петербург.
– Так что с рекомендацией к Орлову лучше повременить, лучше осмотреться, понять, что к чему, не будить лиха. Иначе многое можно самому себе напортачить. – Советовал Кирьяков.
«Как же быть с тайным письмом одного брата к другому?» – думал Рибас, а вслух спросил:
– Значит можно считать, что рекомендательных писем в Петербург у меня нет?
Ответ на этот вопрос Джузеппе получил, когда кибитка едва тащилась по ревельским мокрым снегам. Витторио неожиданно весело спросил:
– Знаете ли вы, Джузеппе, итальянца из Неаполя Фердинанда Гальяни?
– Только слыхал.
– Это оплошность с вашей стороны и ее следует исправить. Гальяни – был советником коммерческого суда. Ваш отец должен его знать.
– И что же?
– Я думаю… – Витторио тянул с ответом. – Рекомендация в Петербург должна быть у вас именно от Фердинанда Гальяни!
Рибас расхохотался:
– Что же – мне возвращаться? Разыскивать этого судейского и просить рекомендательное письмо?
Паузы в дорожных разговорах особенно длинны: спутникам Рибаса хорошо думалось под перестук копыт лошадей. Наконец ответ:
– Если бы я так думал, не завел бы этого разговора. Но вот в чем тут дело. Гальяни причисляет себя к просветителям, к узкому кружку европейских энциклопедистов. А с кем считается русская императрица, как не с этими умнейшими головами Европы. Заметьте только одну тонкость: ей приходится с ними считаться. Но есть еще одно обстоятельство: как ни хочет Гальяни быть в одном ряду с просветителями, он их критикует. Считает, что общество и его законоучреждения возникли не прямо из общественного договора, но в результате сложнейшего исторического процесса. Вот и рассудим: на руку ли такая критика нашей цезарине? Еще бы не на руку! С этими надоедливыми просветителями можно будет не только считаться, но еще и вылить на их горячие головы холодный ушат руками Гальяни, да еще усмехнуться в их сторону устами Гальяни.