– Но тяжкие труды, когда они в удовольствие, преображают и в лучшую сторону.
– Истинный труд требует самоотречения, – парировала она.
– Самоотречение – христианская добродетель, – напомнил он.
– И вы найдете в нем удовольствие?
– Пока я с удовольствием констатирую, что аскетизм вы не жалуете, – сказал, улыбнувшись, Рибас.
– Да, но не как Монтень.
– Мишель Монтень призывал жить согласно природе.
– Природе и разуму, – уточнила она.
«Умна, легка в танце, естественна… Мне выпала удача танцевать с богиней», – восхищался в мыслях счастливый Иосиф. Но котильон кончился.
– Проводите меня к моей компаньонке, – попросила богиня.
– К какой именно?
– Глори, – отвечал богиня, чему-то улыбнувшись. – Она сидела рядом со мной.
Но когда они подходили к Глори, Рибас увидел, что с ней говорит Виктор, и задержал свою даму.
– По-моему, мы можем помешать Глори.
– Да, – согласилась богиня. – Пусть поговорит. Ей всего шестнадцать, она воспитанница Смольного. Присутствуя так поздно на этом балу, нарушает все правила благочинных учениц.
– Если вы покровительствуете ей, у нее все будет в порядке. Меня огорчает только одно: я не знаю вашего имени.
– В наше время – это святотатство. Меня зовут Анастази, Настя, Анастасия, Бэби и Биби.
– Я выбираю первое имя. Кто вы, Анастази?
– Сегодня? – она спросила серьезно.
Он подумал и сказал:
– Если было вчера и будет завтра, то ограничимся сегодняшним вечером.
– Сегодня я черкешенка.
– Прекрасно. Но как мне расценить это?
– Отправляйтесь на Азов, откуда я родом, там живут черкесы, я – их княжна.
– Кем же вы были вчера?
– Монахиней из Вены.
– А позавчера?
– Парижской актрисой.
– Кем вы будете завтра?
– Десятой и младшей дочерью бедного петербургского художника.
– Вашему воображению нельзя завидовать – оно совершенно, – проговорил восхищенный неаполитанец.
– Виктор – ваш друг? – спросила Анастази, поглядывая в сторону Глори.
– Смею надеяться, да. Мы вместе приехали из Италии.
– Я заметила, он очень меланхоличен.
– Вы наблюдательны. Впрочем, «Анатомия меланхолии» наверняка вам известна.
– В свое время я была без ума от Бертона. Правда, его сравнение жизни с театром не назовешь оригинальным. Но он пошел дальше, когда заявил, что в этом спектакле жизни участвуют одни безумцы, а движет ими вселенская глупость.
– Но прав ли он, что укрылся от вселенского зла и фанатизма только в меланхолии? – спросил Рибас. – На мой взгляд, возможностей проявить свой ироничный скепсис гораздо больше.
– Ну что же, – сказала она благожелательно и серьезно, – и вы заинтересовали меня.
Подбежала сияющая Глори, Анастази объявила, что они не останутся на ужин и уезжают. Рибас проводил дам до кареты, помог подняться в нее, но спрашивать, как это было бы уместно в обычном флирте: когда же буду иметь счастье снова видеть вас, где, на каком балу – не стал, лишь поклонился, и тройка умчала богиню и ее компаньонку.
Ощущая легкое головокружение, Джузеппе вернулся в нарышкинский дом и отыскал графа Андрея к тому времени, когда гостей приглашали пожаловать к столу.
– Вам сегодня повезло больше, чем мне, – сказал неотразимый красавец-граф. – Мне пришлось петь, вам – танцевать.
– Зато, как я знаю, вам повезло в морских сражениях.
– Да, после вашего отъезда я командовал фрегатом и, между прочим, произведен в капитаны.
– Несчастные турки! – воскликнул Рибас. – Египетские берега и корсары Магриба наверняка пришли в смятение, узнав о вашем производстве.
– Не советую вам иронизировать, – в тон Джузеппе сказал юный граф Андрей. – Перед вами камер-юнкер ее величества.
– Искренне поздравляю. Но думаю, больше всего обрадовались этому назначению ваши кредиторы.
– Как бы не так, – отвечал граф, смеясь. – Я все равно живу в долг. – Потом он посерьезнел: – Где вы остановились в Петербурге?
– У Витторио.
– Это кстати. Хорошо, что я знаю, где вас сыскать в случае чего. Может быть, в скором времени мы окажемся полезными друг другу.
– Говорите сейчас. Вы же знаете – я всегда к вашим услугам.
– Сейчас еще не время, – многозначительно отвечал граф. – На днях я уезжаю в Гатчину готовить переезд туда цесаревича Павла. Мы с ним были дружны в детстве, я теперь – его доверенное лицо.
Многозначительность и последние слова юного графа заставили Рибаса задуматься, но у стола уже выстроилось человек двадцать слуг с блюдами и хозяин бала громогласно объявлял кушанья: «Змеи в собственном яде!.. Мухоморы под жабьими лапками!.. Мыши в лопухах!» Гости ахали, морщились, ужасались, но, конечно же, притворно, потому что змеи оказывались золотистыми угрями, мухоморы боровыми грибками, а блюда с земляными орехами, которые по-ученому назывались картофелем, дымились ароматным паром.