- Мертв. Из-за меня! Из-за нее… Ее вина!.. Моя вина…
Осознание потери вдруг пронзило грудь несчастного тысячей мелких крючьев, разрывая на части кровоточащее сердце. Священник захрипел, хватая ртом воздух; рванул ворот черной рясы. Соль оросила сухие щеки, и он захлебнулся коротким судорожным рыданием. Жеан, его непутевый брат, его милое дитя, единственная родная кровь – его больше нет!
Пожалуй, впервые за прошедший год архидьякон не думал о черноглазой колдунье. Смерть вытеснила ее образ даже с периферии сознания. Однако Клод, прежде так неистово молящий об этом избавлении, вовсе не чувствовал себя счастливым. Напротив, он был несчастнейшим из людей. Он уже не пытался понять, кто повинен в смерти Жеана Фролло, Жеана Мельника – лишь одна мысль занимала все его существо: «Его больше нет!». Боль кромсала на части, прорываясь наружу глухими всхлипами и скупыми слезами.
Когда же Фролло оказался на Соборной площади и увидел распростертое на камнях тело, очевидно, сброшенное во время неудачного штурма или же соскользнувшее с ненадежного выступа под собственной тяжестью, мука его достигла апогея. Рухнув на колени рядом с братом, убитый горем человек приподнял обезображенную голову и плечи мертвеца и прижал к груди. Как ни странно, некоторое время спустя слезы все же принесли облегчение: к священнику вернулась способность соображать. Поднявшись, он с трудом поволок тело убитого к воротам собора, не обращая внимание ни на сновавших солдат, ни на стоны умирающих бродяг, ни на начавшую собираться толпу любопытных. Вскоре Нотр-Дам укрыл братьев Фролло за своими надежными стенами.
Жеана отпели и похоронили в тот же день, по настоятельному требованию архидьякона Жозасского. Никто не увидел ни слезинки на суровом лице брата погибшего, однако покрасневшие, с нездоровым блеском глаза, темные тени под ними, бледное, изможденное лицо были красноречивее бурных рыданий. Клод любил брата, несмотря на все выходки последнего, и, хотя глубокая скорбь мужчины была очевидна, никто не решился подойти к нему с соболезнованиями или утешениями. После службы священник еще долго истово молился, стоя на коленях пред Девой Марией, а затем удалился в свою келью, не обмолвившись ни с кем ни словом. С молчаливого согласия епископа второму викарию было решено дать несколько дней или чуть более, чтобы оправиться от потери и спокойно помолиться за упокой души юного Жеана Фролло. Таким образом, архидьякона временно освободили от всех обязанностей: что ж, и служителям церкви ведомо порою сострадание к утратам ближних своих.
Однако вместо того, чтобы предаваться молитвам, Клод метался по келье, точно запертый в клетке лис. Сладостные думы о заточенной не столь далеко цыганке вновь вернулись, однако теперь, помимо вины за снедаемое желание, прибавился новый страшный груз. Мысли о смерти брата навалились на несчастного, каленым железом пронзая и без того истерзанную душу.
- Искупление… - бессвязно шептал архидьякон, не переставая мерять шагами тесную келью. – Его жизнь – искупление моего греха. О, на его месте должен был быть я, чтобы разрубить, наконец, этот гордиев узел!.. Боже, за что ты так мучишь меня! Почему не взял ты недостойного раба своего прежде, чем падет он и низвергнется в геенну огненную?! Рок… Таков мой рок. И ее! Да, ее. Слишком высока цена, чтобы я смог теперь отказаться. Нет смысла бороться, противиться… Бедная, бедная мушка!.. Ты надеешься еще, верно, выпутаться из липкой паутины, но ты чувствуешь, что хозяин ее вот-вот вернется в логово, и у тебя не хватит сил противостоять ему. Теперь уже нет: твои ножки искалечены, твои крылья обрублены… Но ты по-прежнему прекрасна, ты желанна, даже если его кровь и на тебе тоже…
Некоторое время он еще бормотал что-то, точно в горячке, присев на узкую постель и упершись пылающим лбом в ладони. Потом, словно очнувшись от сна, поднял голову, окинул хищным взором замкнутое пространство и, решительно накинув широкий черный плащ, покинул святую обитель.
========== iii ==========
Эсмеральда проснулась задолго до заката и теперь, в сгустившихся сумерках, отчаяние уже окончательно овладело несчастной. Она мучилась жаждой и голодом: в доме не обнаружилось ни крошки еды, а пары глотков воды, чудом уцелевших в расколотом ночью кувшине, едва ли хватило бы даже младенцу. Ее преследователь не появлялся, и цыганка почти уверовала в то, что больше он не придет вовсе. Девушка испытала по этому поводу противоречивые эмоции: облегчение, вызванное этой мыслью, тут же сменилось ужасом. Выходит, дьявольский монах уготовил ей участь, что страшнее виселицы?! Быть заточенной в этой норе, медленно погибнуть от голода и жажды, провалиться в черную пустоту неизвестности в полнейшем одиночестве! О, жестокий!.. И он еще смел говорить о любви… Где же ее прекрасный Феб?.. Неужели так скоро позабыл свою маленькую Эсмеральду?..
Истощенная, измученная страхом и неизвестностью, пленница чужой порочной страсти, лежала она на жесткой кровати, вперив невидящий взгляд в противоположную стену, когда до слуха ее донесся легкий шорох. Стремительно вскочив, она поспешила вниз по утопающей в темноте лестнице, рискуя свернуть себе шею – и все это лишь для того, чтобы в трепете замереть на последней ступеньке. В тусклом свете, пробивающемся из приоткрытой двери, цыганка увидела его; горящий взгляд, казалось, рассеивал мрак, прожигал насквозь, пригвоздив к месту. Наконец, священник отвернулся, запер дверь и, не обнаружив на привычном месте светильника, ощупью направился к замершей фигурке. Плясунья, мгновение размышлявшая, куда бежать, опрометью бросилась обратно наверх, однако во мраке оскользнулась на узкой ступени и с тихим вскриком полетела вниз. По счастью, вместо того, чтобы встретиться затылком с неровным дощатым полом, она угодила прямиком в объятия своего гонителя: крепкие руки обхватили ее узкий стан и бережно вернули в вертикальное положение.
- Если ты скажешь, где светильник, девушка, тебе больше не придется сидеть во мраке: я принес масло, - услышала Эсмеральда тихий низкий баритон.
- Какая разница, уморишь ты меня голодом в темноте или при свете!.. – дрожащим от страха и ярости голосом ответила девушка.
- Прости, я… - архидьякон прерывисто вздохнул, нервно проведя рукой по облысевшей голове, - не мог прийти раньше. Лавки уже закрыты, но, надеюсь, ты не побрезгуешь скромной монастырской трапезой.
Не ответив, цыганка взбежала по лестнице и скрылась на втором этаже. Клод стиснул мешавшую сделать вдох сутану, почти разрывая плотную ткань. Стоило увидеть ее, и все мысли в голове вновь смешались. Гибкое тело, минуту назад побывавшее в его объятиях, затуманивало разум вернее терпкого крепленого вина. Страстное желание прижать ее к себе, обжечь поцелуями трепещущую шейку, овладеть этой прекрасной женщиной воскресло с новой силой, но теперь к нему примешивалась горечь тяжелой утраты. Чувство вины за собственные желания, не дающие покоя даже на фоне потери родного брата, было едва ли не сильнее терзавшей вот уже год похоти.
- О, маленькая чаровница, в кого ты меня превратила!?.. – невыразимая мука прозвучала в едва различимом шепоте, чтобы мгновенно раствориться в равнодушной темноте.
Покорившись судьбе, словно влекомый невидимой цепью, поплелся сломленный Фролло, узник собственной страсти, вслед за своей пленницей. Вот только что делать дальше, он не знал. В его сладостных видениях Эсмеральда сама льнула к нему, ласкалась или, по крайней мере, не отталкивала. В реальности девушка глядела на священника с нескрываемым ужасом и даже отвращением, на все его попытки сблизиться она отвечала ненавистью и презрением. Конечно, можно взять ее силой, но… Несчастный влюбленный не мог точно сформулировать, что тогда произойдет, однако неясное предчувствие чего-то страшного, неизбежного, что окончательно сломает его и ввергнет их обоих в пучину ада, служило последним нестойким оплотом его целомудрия. Священные обеты давно были забыты, поруганные теми непристойными мыслями, что не давали уснуть долгими одинокими ночами, и лишь в это смутное ощущение неминуемой беды вцепился терзаемый неутолимой жаждой мужчина, дабы не наброситься на свою беззащитную жертву.