С этими словами архидьякон Жозасский покинул оторопевшую от его слов пленницу, не забыв запереть за собой дверь, а сокрушенная этим посулом девушка склонилась над столом, точно не выдержав тяжести жестокого обещания, и горько заплакала, уронив голову на тонкие руки.
Вылетевший из дома священник бросился прочь, будто спасался от осиного роя – точнее, от одной маленькой пчелки, безжалостно жалящей в самые уязвимые места. Гнев постепенно уступал место привычной скорби, приправленной, для разнообразия, горечью утраты. О, на что он рассчитывает!.. Да она и вправду скорее умрет, нежели отдастся ему! Взять ее силой?.. Оказывается, и это не так-то просто: маленькая ведьма сопротивляется, как дикая кошка! Связать ее, лишить этой последней возможности защитить себя?.. И воплотить самые потаенные свои фантазии, увидеть обнаженным это восхитительное тело, прижать к себе трепещущую жертву, одарить неистовыми ласками извивающуюся красавицу, сорвать, наконец, этот нетронутый цветок… Вставшие перед внутренним взором картины, одна сладострастнее другой, вырвали из груди несчастного глухой стон, заставив в который уже раз стиснуть ткань многострадальной сутаны. Искушение вернуться и наброситься на строптивую девчонку было неимоверно велико, однако святой отец упрямо продолжал чуть ли не бегом шагать в сторону Собора Парижской Богоматери. Она все равно уступит, рано или поздно! Эта вольная пташка не сможет долго сидеть в клетке. Своей несдержанностью он не только окончательно оттолкнет ее – о, какая, к черту, разница, у них все равно не может быть никакого будущего! – но он попросту сломает этот хрупкий молодой побег, своими руками выроет ей могилу. А после всего пережитого – после пытки, свидетелем которой он был, после того страшного дня, в течение которого пребывал в уверенности, что цыганка мертва – Клод твердо знал, что ее боль – это теперь и его боль тоже. Ее смерть заберет двоих… «Точнее, троих», - грустно поправил он сам себя, вспомнив вдруг о Квазимодо, что с такой самоотверженностью защищал свою прекрасную подругу.
Вернувшись под величественные своды собора, священник прямиком направился в келью, где, как обычно, почти до рассвета прометался на узком ложе, проваливаясь в тяжелое забытье и вновь просыпаясь, не в силах успокоить смятенный разум.
========== iv ==========
После утренней службы, на которой, в силу постигшей трагедии, ему позволили не исполнять привычных обязанностей, Фролло отправился в город. Нужно было купить еду и вино для Эсмеральды, принести свежей воды, которой она могла бы умыться и разбавить питье, разжиться хоть каким-нибудь платьем… Архидьякон, давно уже не занимавшийся покупками, содрогнулся, представив десятки устремленных на него любопытных взоров.
Наконец, он решился обратиться к одной из прачек, что давно подвизалась при монастыре и производила впечатление наиболее кроткой и набожной женщины среди всех своих товарок. Наспех выдумав историю о последней просьбе Жеана, якобы завещавшего помогать, по мере сил, его нареченной, совсем юной красавице-сироте, священник попросил добрую женщину купить самое необходимое для оставшейся без поддержки бедняжки. Растроганная этой сказкой, прачка поспешила на рынок, неподалеку от которого пару часов спустя укутанный в черный плащ мужчина, в котором она с трудом признала отца Клода, забрал тяжелую корзину с продуктами, отмахнувшись от сдачи в несколько денье. Таким образом, сердце сердобольной женщины было окончательно растоплено, и архидьякон вполне мог рассчитывать на ее помощь и в будущем.
За то время, пока прачка собирала корзину с провизией, Фролло успел навестить старьевщика и приобрести два вполне сносных платья, яркую карминную юбку, косынку, а также пару рубах и сорочек. Теперь он спешил со всем этим добром туда, где ждала его – точнее, не ждала! – строптивая девка, по вине которой несчастный потерял не только сердце, но и голову.
Заслышав шорох отпираемой двери, цыганка опрометью бросилась вниз, коря себя на все лады: она не ожидала, что мерзкий поп вернется так скоро, иначе караулила бы его у входа и попыталась выскользнуть на улицу. Однако спешка оказалась напрасной: монах уже захлопнул входную дверь и спрятал ключ у себя на груди.
- Глупая! – процедил он. – Если выйдешь при свете дня, тебя схватят и повесят раньше, чем зайдет солнце.
- Уж лучше так, чем сидеть в этой клетке! – зло парировала девушка.
- Я принес тебе еду и одежду, - немного помолчав, начал Клод. – Не знаю, что в этой корзине – посмотри сама. Мне еще нужно купить дров для жаровни – от нее больше света, чем от масляного светильника, к тому же ты сможешь готовить или согреться, если замерзнешь. Подумай, что еще тебе может понадобиться. Скажешь, когда я вернусь. Как мы оба помним, ты здесь надолго, так что…
Последние слова можно было бы расценить как угрозу, однако они были произнесены таким усталым и бесцветным голосом, что Эсмеральда поняла: он вовсе не хотел запугать или злорадно напомнить о ее новом печальном положении – просто констатировал факт. Язвительный ответ уже был готов сорваться с языка осмелевшей при свете дня плясуньи, однако в последний момент она отчего-то передумала и промолчала. Что-то неуловимо изменилось во взгляде этого странного, пугающего ее человека: глаза его больше не полыхали подобно тлеющим головням, надменно вздернутый подбородок был понуро опущен. В этот момент он не вселял страха в ее трепещущую душу, но и жалким не выглядел, а ведь цыганка уже привыкла видеть его только в этих двух состояниях: внушающим либо ужас, либо презрение. Однако сейчас перед ней стоял гордый мужчина, надломленный каким-то горем, не связанным с ней – девушка почти физически ощущала его душевную боль. И скорбь эта некоторым образом помогала и ей, пленнице этого человека: она притушила на время пожиравший его огонь похоти, позволив обоим вздохнуть свободнее. Эсмеральде не было жаль своего гонителя: напротив, она с удовлетворением отметила, что и он нисколько не счастлив, заполучив ее в свои руки. Передышка от его грязных притязаний казалась красавице благом, единственным подарком судьбы, что в последние дни была к ней столь жестока, и цыганке было абсолютно наплевать, что за горестные мысли терзают святого отца – лишь бы только они не касались ее, а остальное неважно.
Плясунья, без всякого любопытства заглянув в корзину, обнаружила там при тусклом свете фонаря свежие овощи и фрукты, хлеб, крупу, муку, вино, соль и даже гусиную тушку. Что ж, можно сготовить неплохую похлебку… Поначалу девушка всерьез обдумывала мысль о побеге: поп обещал скоро вернуться, значит, она вполне может подкараулить его под дверью, ударить тем же светильником и попытаться сбежать. Однако вскоре она откинула эту мысль: при свете дня, даже переодевшись в принесенное монахом платье, она все равно будет легко узнана. Теперь, когда плясунья почти поверила, что похититель не решится взять ее силой, а будет терпеливо ждать согласия, собственная жизнь уже не казалась такой уж пустышкой. В конце концов, вчера он пришел вечером, а значит есть шанс улизнуть однажды в темноте, увеличив, таким образом, вероятность проскользнуть мимо стражи. К тому же Эсмеральду не покидала надежда, что горбун, следуя за своим господином, отыщет ее и поможет бежать – нужно лишь немного подождать. Поэтому, когда вернулся священник, нагруженный двумя объемными вязанками дров, она спокойно потрошила гусиную тушку.
- Здесь нет ножа, чтобы я смогла почистить овощи и разделать мясо, - не глядя в сторону вошедшего, произнесла цыганка.
Архидьякон задумался. Нож он предусмотрительно спрятал над дверью, однако отдать его маленькой ведьме означало то же, что вручить осе жало: она преспокойно могла проткнуть своего мучителя. Но и готовить без ножа ей, действительно, будет непросто.