- Поможешь?.. – недоверчиво переспросила плясунья, и глаза ее полыхнули былым огнем. – Ты, правда, отпустишь меня?! Не отдашь палачу?
- Нет. Я не смогу смотреть, как ты умираешь… Я все обдумал. Наша связь все равно не смогла бы долго оставаться тайной: в Париже даже у стен есть уши, а я, к сожалению, слишком заметная персона. Рано или поздно твое пребывание здесь раскрылось бы и привело тебя на виселицу, а меня – к отлучению и несмываемому позору. Нет, я навеки раб этой черной рясы, хоть она и стала ненавистна мне после встречи с тобой… Да, я отпущу тебя. Но прежде… прежде ты должна стать моей!
Цыганка приглушенно всхлипнула. А она-то уже видела себя свободной!..
- Послушай, - лихорадочно продолжал священник, начав расхаживать по тесной комнатке. – Только не перебивай и постарайся понять! У тебя нет другого выхода. Ты не сможешь сбежать: поднимешь шум, и тебя ждет виселица. Не можешь и остаться здесь навечно – нет, ты уже увядаешь в тесноте, без вольного воздуха. Стать моей – твой единственный шанс обрести свободу. Я не смогу владеть тобой долго, как уже говорил: это слишком опасно. Но я должен – понимаешь, должен! – познать тебя. Все эти годы, всю свою жизнь я был лишен радостей плоти и не испытывал по этому поводу ни малейшего сожаления. Но ты – ты пробудила во мне настоящий вулкан, долгие годы мирно спавший сном праведника. Этот огонь, это вечно штормящее море страсти не в силах укротить молитвы, посты и наука – только ты! У меня, как и у тебя, нет другого выхода: ты либо отдашься мне, либо мы оба погибнем. Я чувствую, что могу совершить что-то страшное – сейчас, когда ты в моей власти. Беспощадное пламя готово вот-вот поглотить меня, и тогда я доведу до конца то, чему однажды помешал звонарь; то, что едва не произошло недавней ночью. И это убьет нас обоих, я знаю. Ты погибнешь, сломленная, подобно снесенному ураганом молодому деревцу; я утону в океане раскаяния, захлебнувшись в твоей боли и ненависти. О, твоя боль в комнате дознания уже чуть не убила меня!.. Ты ведь видела шрам от кинжала. Итак, наши жизни в твоих руках: скажи только да, и я спасу тебя. Несколько ночей с вероотступником – и привычная вольная жизнь вдали от страхов и палачей, где тебя не настигнут ни веревка, ни падший служитель церкви. Разве я прошу слишком много?.. Я никогда не был с женщиной, это правда; однако я обещаю тебе быть нежным. О, девушка, сжалься же надо мной и над собой!.. Ты, верно, напугана, ведь я дважды пытался взять тебя силой… Прости меня, прошу! Клянусь, я не причиню тебе боли, если ты только примешь мою страсть по доброй воле: я буду самым терпеливым и ласковым любовником, я осыплю нежностью твое божественное тело, я не стану торопиться – мы сольемся не раньше, чем ты будешь готова принять меня… Но молю, ответь, наконец, согласием!
Эсмеральда молчала, потупив прекрасные очи. На сей раз речь архидьякона впервые была спокойной и связной, исполненной не животной страсти, а тихой нежности и покорной мольбы. Однако мольба эта не была жалкой, как в темнице, а просьба о любви не превращалась в приказ и насилие, как в келье Нотр-Дама. Таким образом, девушка, наконец, услышала и осмыслила его речь, ибо ни страх, ни отвращение не туманили разум. Она подавленно молчала, не зная, что ответить: отдаться этому монаху – что может быть ужаснее?! Однако отказ может привести его в ярость, вновь превратить в похотливого зверя, не ведающего жалости… Цыганка безмолвствовала.
- Что ж, маленькая чаровница, я не прошу тебя отвечать сразу, не тороплю с решением. Я дам тебе время примириться с мыслью о том, что другого выхода попросту нет, что волей-неволей тебе придется согласиться принадлежать священнику. Но, если я настолько тебе противен, подумай о том, что это – твой единственный шанс навсегда избавиться от меня. Как уже сказал, я помогу тебе бежать, обещаю. Ты будешь жить, будешь спасена, будешь свободна. Неужели ожидающие тебя впереди долгие годы на воле не заслуживают в качестве платы нескольких ночей счастья для того, кто крепче наручников и кандалов скован сутаной?.. О, дитя, если бы ты хоть на секунду могла почувствовать тот огонь, что терзает меня каждый миг, узнала бы тот жар, что расплавленным свинцом растекается по жилам, вкусила яд, что по капле отравил мою кровь, ты была бы более милосердна! Но, впрочем, ты глуха к моим мольбам, и нет смысла возвращаться к ним… Пойми только, что я твой единственный путь к спасению, и я не прошу непомерную цену. Итак, я буду ждать, когда ты согласишься стать моей. С того самого дня можешь считать себя уже свободной: я сдержу слово и выведу тебя из Парижа. Обещаю. Сейчас прощай, я вернусь завтра.
С этими словами, будто боясь услышать резкий отказ, Фролло поспешно покинул дом. Ключ повернулся в замке, и Эсмеральда осталась наедине со своими тяжелыми думами. Мысль о том, чтобы навсегда покинуть Париж, хотя и несколько страшила, в то же время казалась чрезвычайно привлекательной. Бежать в другую страну, начать жизнь заново, каждый день позволять горячему южному солнцу целовать смуглую кожу, не бояться, вновь собирать толпу зрителей и погружаться в водоворот танца… О, как манит эта картина пугающей неизвестности!.. Но как же ее Феб?.. Разве сможет она вернуться к своей беззаботной жизни теперь, если ее Солнце навсегда будет утеряно для нее? Нет-нет, невозможно! И, в любом случае, плясунья была не готова расплатиться за свободу той ценой, какую требовал монах. Нужно что-то придумать!.. В конце концов, поп сам проговорился, что рано или поздно его отлучки начнут вызывать подозрения, а значит, ему придется отпустить пленницу…
========== vii ==========
…Для Клода потянулись томительные дни ожидания. Чем больше времени проходило со дня гибели брата, тем менее остро ощущал он боль потери. Однако на место притупляющегося чувства утраты и вины возвращались похоть и любовная горячка. Все реже мелькал в голове образ Жеана: совсем крохи, повзрослевшего нерадивого школяра, распростертого на равнодушных камнях тела… Все чаще посещали обжигающие видения изогнувшейся в его руках полуобнаженной цыганки, какой он видел ее у старухи Фалурдель в объятиях красавца-капитана.
Священник навещал свою пленницу каждый день, принося ей, помимо необходимых вещей, то какое-нибудь лакомство, то изящный браслетик из камней, коих в избытке было на ее запястьях до ареста, то яркий платочек… Он старался не пугать девушку своими пламенными взорами, дать ей время примириться с его предложением, показать, что он способен также и на заботу. Фролло был готов проявить терпение и мягкость, какие обещал, но сдерживать желание, находясь так близко от заветной цели, становилось с каждым днем труднее. Красавица же ничуть не торопилась с ответом, предпочитая делать вид, будто их последнего разговора не было вовсе. Архидьякон, давно и прочно воспитавший в себе добродетель смиренного терпения, совершенно терял всякие опоры в том, что касалось черноокой прелестницы, и не выдержал уже на пятый день:
- Эсмеральда! – пройдясь по комнате, напряженно начал он. – Мне кажется, я дал тебе достаточно времени на размышление. Я устал ждать. Готова ли ты стать, наконец, моей?..
Цыганка, каждый день ожидавшая этого вопроса, все же не смогла сдержать испуганного судорожного выдоха: как ни готовилась она, монах все же застал ее врасплох.
- Я… Нет!
- Когда же? – мужчина пытливо заглянул ей в глаза, сделав шаг навстречу.
- Н-не… не знаю… - точно загипнотизированная этим немигающим взором, прошептала несчастная.
- Ты все еще надеешься улизнуть от меня, я прав?! – Клод угрожающе навис над сжавшейся на сундуке плясуньей, но, прочитав на ее лице неприкрытый ужас, смягчился и присел рядом, обхватив ладонями похолодевшие пальчики и не позволяя девушке вырвать руку. – Я ведь уже объяснял тебе, глупышка, что другого шанса на спасение у тебя нет. Кого ты ждешь? Если ты рассчитываешь, будто Квазимодо снова поможет тебе избавиться от меня, то вынужден огорчить: я предупредил его, что своим уродством – и это правда – он привлечет слишком много внимания, совершенно излишнего для приговоренной к петле. Звонарь, очевидно, понял, что я все же меньшее зло для тебя, нежели палач, и благоразумно оставил попытки выследить мое убежище. Никто не придет за тобой, понимаешь?.. Чем дольше ты противишься, тем дольше тебе придется терпеть мое столь неприятное для тебя общество.