Адам услышал его сухое, прерывистое дыхание. Затем увидел улыбку, печальную улыбку, вспыхнувшую на миг и погасшую.
- Трудно помнить.
- Что помнить? - спросил Адам, ибо старик не спешил продолжать свою мысль.
- То, из чего состоит каждое мгновение нашей жизни, - сказал Аарон Блауштайн и неуверенно пожал плечами. - Есть вещи, которые каждый должен стараться запомнить. Знаешь, что труднее всего запомнить?
- Нет, - сказал Адам.
- Что ж, я скажу тебе, сынок. Труднее всего запомнить, что другие люди - тоже люди.
Он нагнулся поставить чашку.
- Но это, - сказал он, - единственный способ самому стать человеком. Вообще стать хоть чем-то.
Старик обвел взглядом комнату, огромное позолоченное зеркало над камином с защитным экраном, хрустальную люстру, маленькие газовые рожки которой излучали мерцающий свет, темно-красный ковер, мебель из древесины тропических пород, стол красного дерева, большого бронзового Персея, задумчиво держащего в руке голову Медузы Горгоны.
- Смотри, - проговорил он. - Я богат. Не настолько, конечно, как Огест Бельмонт13. И я не сефард14. И нет у меня жены-нееврейки - да, дочери великого коммодора Перри15.
Он замолчал. На мгновение ушел глубоко в себя, потом сказал:
- Вообще никакой жены нет.
Снова помолчал, потом выпрямился и поглядел прямо на Адама.
- Но я богат, - сказал он. - Да, и прихожу иногда в эту комнату по ночам, когда давно уже спят все три ирландские служанки, и английский дворецкий, и чернокожий повар, и чернокожий поваренок, и кучер, и я остаюсь один, и хожу по этой комнате, и трогаю вещи...
Замолчав, он протянул руку и нерешительно коснулся статуэтки из севрского фарфора на каминной полке.
- Мне приходится дотрагиваться до предметов, чтобы убедиться в том, что они реальны. Что я реален. Закрываю глаза и думаю: Я ли это? Потом думаю: Нет, я бедный еврей, живу в Баварии. Мне приходится делать усилие, чтобы вспомнить, как это со мной произошло. Я богат, владею землей, домами, банками, железными дорогами, но, ты знаешь, я до сих пор держу магазинчик, где продаю предметы первой необходимости, консервы, одежду и всякие мелочи, - он помолчал. - Правда, теперь это оптовая торговля - и я иду туда каждый день и напяливаю замызганный черный шерстяной сюртук и слоняюсь среди приказчиков, как бедный старый еврей в своей лавчонке на Бакстер Стрит. Да, - сказал он, - каждый день я неизменно прихожу туда и надеваю свой замызганный сюртук.
Он замолчал, и Адам снова услышал его дыхание.
- Я больше не молюсь, - сказал старик. - Но когда я иду туда и надеваю старый сюртук, который проносил столько лет, это, в своем роде, и есть молитва.
Беглая улыбка коснулась его губ, он пожал плечами.
- Но объяснить этого я не могу.
Тут до них донеслись далекие раскаты. Адам вопросительно взглянул на хозяина. Аарон Блауштайн покачал головой.
- Гром, обычный гром. К дождю. Но канонада была - вчера. И нынче утром - на Второй авеню.
Адам резко поднялся с кресла.
- Я её слышал, - воскликнул он. - Вчера, вчера вечером. Я думал, идет бой с мятежниками...
- Нет, - сказал Аарон Блауштайн. - Это подошли войска. И нацелили пушку прямо в толпу, и начали стрелять. Они стреляли крупной и мелкой картечью с восьми шагов. Теперь, - добавил он, - каждому в городе известно, что картечь практически полностью очищает улицу на расстояние двух кварталов, считая от жерла. Войска сработали чисто.
- Войска? - переспросил Адам.
- Да, и свежее пополнение из Геттисберга. Там они убивали мятежников.
- А здесь?
- Здесь, - сказал Аарон Блауштайн, - они убивают тех, кто не хочет убивать мятежников, - и, поглядев на удивленное, встревоженное лицо Адама, добавил: - Прости меня. Разумеется, ирония здесь неуместна. Но когда перестаешь поклоняться Богу, единственное, на что ты можешь положиться это История. Наверное, я поклоняюсь Истории, раз уж человек так устроен, что непременно должен чему-то поклоняться. И наверное, я недостаточно мудр, если позволяю себе отпускать шутки по поводу Истории.
- Я хочу знать, - сказал Адам.
- Что знать?
- Хочу знать, почему они не хотят убивать мятежников.
- Я неточно сформулировал, - сказал Аарон Блауштайн. - Нужно было сказать - людей, которые не хотят, чтобы их убивали мятежники. Но те, кого сейчас убивают войска, обучались убивать мятежников, - он пристально посмотрел на Адама. - Прошу прощения. Я цепляюсь за эту тему, как будто болячку расчесываю. Все очень просто: вышел новый закон о воинской повинности, и народ взбунтовался, поскольку не желает идти в армию. Поэтому они разгромили призывные пункты, убили всех чернокожих, каких смогли найти, сожгли сиротский приют для цветных и прикончили бы самих сирот, если бы, по счастью, не переключились на солдат и полицейских, не начали грабить и жечь город. Но...
Он замолчал и вдруг рассеянно отвернулся.
- Что - но? - спросил Адам.
- Да то, что война будет проиграна, если не ввести всеобщую мобилизацию. Видишь ли... - он снова замолчал, прислушиваясь к раскатам грома. - Видишь ли, герои давно повышены в чине до лейтенантов, генералов, или кого там еще... Или, - добавил он, - мертвы.
Он достал сигару, обрезал кончик и чуть было не сунул в рот, но вовремя спохватился:
- Ох, - воскликнул он, вспыхнув от глубокого, даже чрезмерного раскаяния. - Ох, извини! Виноват, - и протянул гостю портсигар. - Угощайся.
- Нет, спасибо, - сказал Адам.
Аарон Блауштайн зажег сигару, зажмурился и с наслаждением затянулся.
- А когда герои мертвы, - заговорил он вновь, - то надо же каким-то образом пополнять ряды. Хотя бы и простыми смертными. Которые предпочитают сидеть по домам, делать деньги и спать со своими женами.
Он раскурил сигару, сделал шаг, другой, прикрыл веки и выпустил дым через нос.
- Да, - сказал он, открывая глаза и глядя сверху на Адама. - Только всеобщая мобилизация может нас спасти. Мобилизация и...
Он запнулся и шагнул к Адаму.
- На каком корабле ты прибыл? - спросил он.
- "Эльмира". Английский корабль. Но плыли мы из Бремерхафена.
- Много они привезли?
- Много... чего?