Он положил трубку и посмотрел на меня.
— Будут искать. А вы извольте взять себя в руки и не ходите с видом потерянного. В жизни всякое случается, даже со следователями по важнейшим делам. И помните — никому ни слова!.. Это приказ, а не рекомендация. Извольте выполнять!.. Личные документы тоже спёрли?
— Да. Служебное удостоверение.
— А партбилет?
— К счастью, я оставил его в своём служебном сейфе.
Крыленко обрадовался.
— Именно к счастью! — сказал он. — А то пришлось бы заявить в партком. С партией не секретничают. Теперь возьмите мою машину и отправляйтесь домой. Вам надо прийти в себя. И не вешайте носа на квинту.
Я поблагодарил его и пошёл к дверям. На пороге он меня окликнул:
— Минутку! А ну, скажите мне, дружок, что вы думали, идя ко мне с этой милой новостью?
— Я думал… Я ждал ареста…
— Ареста?! — Он всплеснул руками. — Ах, как легко, как постыдно легко у нас иногда относятся к этому слову! Как вы могли подумать это?! Как вам не стыдно?!
— Но ведь у меня украли дело… Я отвечаю за него головой, — стал я оправдываться, — и потом… Мало ли что могли подумать…
— Вы с ума сошли! Что подумать?
— Ну, не знаю… Мало ли что может прийти в голову в таких случаях… Для подозрения нет ни правил, ни границ…
Горькая гримаса перечеркнула его лицо.
— Как вы сказали? — тихо произнёс он. — “Для подозрений нет ни правил, ни границ…” Да, к несчастью, нет!..
Несмотря на своё волнение, я заметил, с какой горечью он говорил об этом. Но, признаться, всё значение его слов я понял куда как позже…
4
На следующий день, когда я пришёл на работу, секретарша протянула мне телеграмму:
— Вот только что поступила, — сказала она. — Из Вязьмы.
— Откуда? — удивился я, потому что в Вязьме у меня никогда не было ни близких, ни знакомых, ни дел.
— Из Вязьмы, — повторила секретарша и была права, так как телеграмма действительно была из Вязьмы и в ней значилось:
“Москва Прокуратура Республики Следователю по важнейшим делам Шейнину Получите главном почтамте до востребования ваше имя срочную посылку тчк Подробности письме тчк Привет”.
Я ещё больше удивился. Какая Вязьма, какая посылка, какое письмо? Кто автор этой анонимной телеграммы?
Позвонив на главный почтамт, я выяснил, что посылка из Вязьмы, адресованная мне, действительно поступила. Пришлось поехать на почтамт.
Когда я вышел из подъезда наркомата, то столкнулся с Крыленко, только что выведшим из вестибюля свой велосипед, на котором он обычно приезжал на работу и ездил в Кремль на заседания.
— Ну, как дела, Нат Пинкертон? — спросил он и, не дожидаясь ответа, хлопнул меня по спине, вскочил на велосипед и помчался к Спасским воротам.
На главном почтамте мне вручили объёмистую посылку, обшитую суровым полотном. Я вскрыл полотно и чуть не закричал от счастья — это был мой портфель и в нём все три тома дела. Восемьдесят рублей, оставшиеся у меня после командировочных расходов, портрет любимой и все мои личные документы были целы и невредимы.
Сверху лежало письмо, написанное почти каллиграфическим почерком, но с изрядным количеством орфографических ошибок. Привожу его текст:
“Гражданин следователь Шейнин!
Ваш портфель шарахнули по чистому недоразумению. Мы приняли вас за одного из тех фраеров, что ездят в международных вагонах. Не обижайтесь, ошибки всегда возможны при нашей кипучей работе, когда вечно приходится спешить как на пожар. Дело мы прочли коллективно. Смоленские ворюги так нахально капали друг на друга, что возвращаем дело для направления по подсудности согласно УПК. Ваша девушка нам понравилась, передайте ей привет. А также кланяйтесь от нашей поездной бригады гражданину Крыленко, который, по слухам, есть справедливая личность, хотя лучше с ним дела не иметь. Один из нашей артели слыхал его на митинге в Питере, ещё в восемнадцатом году, и говорит, что Крыленко такой оратор, что аж зажигает сердца и вышибает слезу.
С приветом и пожеланиями, а письмо не подписываем по причине — на то и щука в море, чтоб карась не дремал.
С приветом, Караси”.
Прочитав это письмо, я помчался в наркомат, но Крыленко ещё не вернулся. Уже в конце дня я доложил ему о посылке и показал письмо. Прочитав его, он начал так смеяться, что слёзы появились у него на глазах.
— Ой, не могу, уморили, положительно уморили, — стонал он, задыхаясь от смеха. — “Справедливая личность, хотя лучше-де с ним дела не иметь”, ха-ха-ха… Ах, черти драповые! Как бы мне хотелось, дружок, повидаться с этой “поездной бригадой” и побеседовать с этими плутами, если б вы только знали. Особенно с тем, который слышал меня в Питере, на митинге…
Крыленко вдруг замолчал, погрустнел и тихо добавил:
— Да, Питер, восемнадцатый год. Смольный, митинги, Владимир Ильич… Как всё это близко и как уже далеко!.. Как рано, как трагически рано он от нас ушёл!.. И как его всем нам не хватает, мой мальчик!
Он опять замолчал, а потом ещё тише, как бы размышляя вслух, произнёс:
— Был бы он жив, и всё было бы не так, совсем-совсем не так.
— В каком отношении, Николай Васильевич? — спросил я, почувствовав за этими словами боль и какой-то большой, хотя ещё и непонятный мне смысл.
Он как бы очнулся, посмотрел на меня долгим, полным горечи взглядом, которого я никогда не забуду, и медленно протянул:
— Ах, как вы ещё молоды!.. В каком отношении — вы спрашиваете? Да во всех отношениях, во всех! Да во всех отношениях и решительно для всех нас, для всех! Для вас, для меня, вот для тех прохожих на улице и даже для авторов этого письма!..