– Что-то я сегодня устала. Такой длинный день. Вы не против, если я?..
– Да-да, конечно, идите.
Ответ Джека прозвучал, пожалуй, слишком поспешно. Он и сам до конца не понимал, чем же обидел Кейт. Но в одном был уверен: если он станет продолжать в том же духе и дальше, то обидит ее еще больше.
– Я тут все уберу, – прибавил он.
– Спасибо.
Кейт пересекла лужайку, медленно, постепенно удаляясь от него, и вошла в дом через застекленную дверь, в проеме которой невидимые пальцы ветра играли занавеской, то собирая ее в складки, то распуская вновь.
Незаметно подкралась темнота, и старый особняк совершенно преобразился. Открытые комнаты, казавшиеся Кейт при свете дня такими гостеприимными, приняли какой-то чуждый, холодный вид. Всюду маячили тени, и неровные доски пола отражали звуки ее неуверенных шагов, которые отдавались эхом и тонули где-то в темной дали коридора. Берег моря был достаточно далеко, но девушке казалось, что она слышит шум морского прибоя, грохот огромных валов, разбивающихся о скалы.
Она вдруг поняла, что страшно устала: тело ее словно налилось свинцом, мысли в голове оцепенели. Кейт медленно поднималась по лестнице в свою комнату, и ступени стонали у нее под ногами. Не зажигая света, она рухнула на кровать. На западе гасли последние розовые блики заката. Но скоро они исчезли совсем.
Кейт взяла лежащий на прикроватном столике мобильник. Еще два пропущенных звонка. Нет сил проверить, кто звонил. Нет никаких сил, чтобы перезвонить, но и сил, чтобы удалить его номер, тоже нет. До чего же странное состояние: она не может двигаться ни вперед, ни назад, словно бы попалась в невидимую клетку, прутья которой сделаны из взаимоисключающих навязчивых идей. Она вырубила телефон и швырнула его в дальний угол комнаты. Чтобы нельзя было ночью протянуть руку и схватить мобильник, но можно было его отыскать, если очень понадобится. Отвращение к самой себе нарастало, пропитывая ее насквозь, как вода губку.
Кейт ясно видела перед собой синие, сощуренные, торжествующие глаза Джека; в ушах еще слышался его высокомерный, исполненный превосходства голос:
«Ну и кто же вы такая?»
О, она слишком хорошо знает, кто она такая.
И презирает себя за это. Она до сих пор ужасно боится этих пропущенных звонков, но боится также, что настанет день, когда звонков вообще больше не будет. Все ее мысли насквозь угрюмые и непотребно мерзкие. В душе не осталось ничего светлого, доброго, чистого.
«Мы с тобой связаны на всю жизнь», – снова и снова звучит в ушах голос того мужчины из Нью-Йорка, голос совсем тихий, чуть громче шепота. Кейт ощущает его горячее дыхание на своей щеке.
Не сознавая, что делает, она потерла предплечье: оно все еще помнит цепкие, жесткие пальцы, сжавшие ей руку, когда она попыталась отодвинуться от него подальше.
Темнота окутала все вокруг. На небо карабкался обломок луны.
Совсем чужой дом. Она ничего о нем не знает, он скрыт от нее словно вуалью – даже в темноте ночи живет своей жизнью. Вздыхает и дрожит. Слышно, как в нем двигаются какие-то предметы, по полу мечутся едва видимые тени.
Не умывшись, не почистив зубы и не раздеваясь, Кейт свернулась на кровати калачиком и закрыла глаза.
Рю де Монсо, 17
Париж
20 июля 1926 года
Моя дорогая Рен!
Наконец-то у нас случилось кое-что интересное! В город приехал кузен Элеоноры, Фредерик Огилви-Смит по прозвищу Пинки[4]. Его все так зовут, потому что по любому поводу он краснеет, как девица. (Щеки у него похожи на задницу, которую только что отшлепали, – ей-богу, не вру!) Он такой забавный, что просто сил нет, и это удивительно, если вспомнить, какая редкая зануда сама Элеонора. Пинки собирается ехать дальше в Ниццу, чтобы там встретиться с Хартингтонами. У них вилла где-то на Лазурном Берегу, неподалеку от Эз. Но пока ненадолго задержался: решил сводить нашу троицу в театр, а потом пригласить куда-нибудь на ужин. Элеонора, само собой, пришла в ужас: эта скромница и слышать о подобных развлечениях не захотела. А вот мы с Энн славно провели время в компании Пинки. Может быть, даже слишком славно. Я тебе все сейчас подробно напишу, а ты потом сообщи мне, что об этом думаешь. Только представь, выходим мы из отеля «Ритц» и шагаем себе по площади Согласия, и тут вдруг Пинки берет меня за руку и спрашивает:
– Ты ведь у нас пай-девочка, верно?
– Простите, что вы сказали?
Я вовсю стараюсь быть серьезной и равнодушной, но с Пинки такой номер не проходит: он не обращает на это ни малейшего внимания и гнет свою линию.