– Товарищи! Давайте не торопиться с никакой властью. И советская и украинская что-то обещают для нас сделать. Вот в войну при царе нас снабжали, как солдат, я хочу сказать – по военным нормам. Временщики тоже пытались нас поддержать, но хуже, поэтому и слетели. А сейчас обе власти ничего не делают, чтобы нам жилось лучше. Зачем нам эти власти нужны, которые нас прокормить не могут? Прошлые нам больше давали! Мы и сейчас проживем, чай не бедные, – у нас у каждого есть хатенка и огородик… но и власть нас не должна забывать. Забудет – откажем им во всем, а без угля все пропадут. Так я говорю: давай посмотрим, кто нам больше даст, а не пообещает – того и поддержим. Я говорю: посмотрим, какая власть лучше.
Снова поднялся шум, и Ряжский пытался навести порядок – поднимая руки вверх, кричал, но его голоса не было слышно, и он, напрягая глотку, заговорил; шум стал стихать.
– А знаете, в предложении шахтера есть рациональное зерно. Давайте признаем оба правительства и пошлем им обоим телеграммы?
Петр напряженно думал: «А ведь шахтер не говорил о признании обоих правительств, Ряжский это выдумывает от себя, перевирает слова выступающего», но продолжал слушать:
– Кто сейчас больше стоит за советскую власть? Большие города. Им действительно тяжко приходится. А в маленьких, как у нас, где рядом крестьяне, мы переживем трудные времена. Будем продавать селу уголь – вот и будут деньги, и хлеб. Вы ж, шахтеры, все из крестьян, с ними договоритесь. Нам нечего бастовать, это удел рабочих заводов – им действительно тяжело, и они все хотят переустроить. А мы должны стоять за шахту, за нашу деревню, за себя. Тогда с нами будут считаться все власти, а мы, – как сказал предыдущий товарищ, – посмотрим кого и какую власть выбрать.
Но уже встал Филимоненко и пытался перекричать толпу, которую обманывали, но Ряжский, видя это, заключил:
– Так признаем оба правительства?! И пошлем телеграммы им обоим!
Наконец Филимоненко, использовав небольшое затишье в зале, напрягая вздувшиеся жилы на шее, начал говорить грубо и резко.
– Вы, сукины дети, знаете же, что почти везде советская, ваша власть. Где нет – она вот-вот установится. А вы, как свиньи, вспоминаете корыто с пойлом, и какой хозяин туда больше дерьма налил! Снова хотите хозяина заиметь? Тогда я вам ярмо принесу! Вы никогда, сволочи, не поддерживали забастовки рабочих в городах, все трусливо пережидали, когда вам просто, без труда, подсыплют дранки в кормушку. Вот вы как жили, подземные холопы! И сейчас ими остаться хотите! Чья власть лучше? Как будто сами не видите! Да, советская власть опирается на народ, а рада – на иноземных солдат. А солдаты – это еще не народ, а служивый люд. Как одели – все равно, что приказали – правильно. Но мы ж с вами понимающие, и не должны позволить обмануть нас. Поэтому только за советскую власть и никакую больше, – она ж ваша кровная, а не националистическая! Поэтому давайте пошлем телеграмму в Питер и больше никуда. Заявим, чтоб Питер видел – мы с ним!
Не успел Филимоненко закрыть рот, как начал говорить Ряжский. Наклонив голову и как бы приблизившись к залу, он негромко, но со значением произнес:
– Слышали большевика? Не успел власть установить, а уже оскорбляет вас… а что будет дальше! Он и сам не знает. Говорит, что-то надо делать. А мы предлагаем вам конкретно: как жить, чтобы не умереть с голоду. Ему, видите, жалко рабочих заводов, – вот они революционеры, мол, а мы нет. Потому они революционеры, что у них ничего нет. А у нас как? Закроют шахту, вернемся в деревню и переживем потихоньку все смутные времена. Действительно, не надо нам бежать сломя голову, надо осмотреться, и поэтому я предлагаю признать и советское, и украинское правительство, – хоть оно и несерьезное, но может нам поможет. Текст телеграммы у меня имеется, он почти одинаков. Я читаю.
Ряжский торопливо, пока публика не опомнилась, стал быстро зачитывать телеграмму, где говорилось о признании новой власти и выдвигались требования, сводящиеся в основном к улучшению снабжения горняков. Ряжский закончил читать и сказал:
– Точно такая же телеграмма другому правительству, – какому не уточнил. – Только адрес и обращение разное. Принимаем?
Зал загудел, как огонь в топке паровоза, с резкими взлетами, напоминающим выпускание пара из раскаленного котла, – так показалось Петру. Выкрики, вопли, кряхтение слились в единый гул, в котором едва различались отдельные, словно идущие из глубины колодца, неосмысленные до конца фразы и слова.