Сергей Терентьевич Семенов
Дед Аверьян
Прошлой осенью у нас в деревне совершенно неожиданно свалился один из стариков, дед Аверьян. Свалился он совсем от незначительной причины. Дело было в ржаной сев, Аверьян пахал последнюю полосу в заднем ярусе у леса, как вдруг пошел дождик и с севера потянул ветерок; по приметам дождик должен был скоро пройти, и Аверьяну не хотелось ехать домой, не кончивши пахоту. "Таскайся тут еще, -- думал он, -- ближний свет", и он пустил лошадь на траву, забрался к лесу, уселся под куст и стал пережидать дождик. Он прилег к земле, пригрелся, вздремнул и заснул. Долго ли спал он, -- Аверьян не мог припомнить, но проснулся от того, что ему вдруг показалось, что его что-то кольнуло в левый бок. Прогнавши сон, Аверьян почувствовал, что бывший под дождем и ветром левый бок его сильно прозяб, правый же от земли очень нагрелся, и ему от этого сделалось так неловко, что, несмотря на то, что дождь перемежался, он не стал дожидаться, когда он перестанет, и допахивать уже запаханную полосу, а взял лошадь и, шагая точно разбитый, дрожа всем телом от холода, потащился домой.
Приехав домой, он забрался на печь и до ночи пролежал на ней. Вечером хозяйничавшая у него в доме его сноха вдова Анисья заварила ему сушеной малины, и он, напившись ее, забился на ночь опять на печку и там проспал до утра.
Утром на другой день Аверьян встал "чередом", правда, в левом боку у него было несколько неловко, но неловкость эта была незначительная, и Аверьян, не обращая на нее внимания, принялся за работу.
Однако с каждым днем эта неловкость делалась чувствительней. Бок начал прежде как будто мешать ему, потом ныть. Прежде Аверьян большое удовольствие чувствовал, когда он, управившись с работой, залезал на печку и, прислонившись больным местом к теплым кирпичам, лежал так, но дальше -- больше этого делать стало нельзя; да еще мало того, что нельзя было ложиться на больной бок, делалось больно, когда нечаянно дотронешься до него.
Тогда Аверьян вздумал полечиться и поехал в больницу. В больнице Аверьян провел часа три и за это время в нем произошла удивительная перемена. Оттого ли, что Аверьян потрясся на телеге, едучи в больницу, или оттого, что его больное место трогал доктор, боль в нем настолько усилилась, что он почувствовал в себе страшную слабость. Он впервые ясно и отчетливо подумал о возможности скорой смерти и поехал домой весь разбитый.
Застоявшаяся у больницы молодая доморощенная лошадка бежала быстро, телега слегка погромыхивала по белой, сухой, совершенно беспыльной дороге. Кругом расстилалась темноватая зелень хорошо распустившейся озими, желтели пестрые леса, в воздухе летали дымчатые нити паутинника, солнце светило хотя и не очень тепло, но ярко. На небе только кое-где клубились темные облака, в деревнях там и сям дымились овины, из них вкусно пахло поджаренной соломой. Аверьян все это видел и чувствовал, но эта знакомая картина, всегда прежде так веселившая его душу, теперь только навевала на него тяжкую грусть. Бог знает, может быть, скоро и очень скоро его понесут вот по этой дорожке вытянувшегося, недвижимого, похолодевшего. Потом опустят в глубокую яму, закопают и уйдут, а он останется один в этой темной могиле под несносной тяжестью серой земли, а кругом все будет так же, как будто ничего не случилось.
Приехав домой, он кое-как выбрался из телеги и, не выпрягая лошади, прямо пошел в избу.
– - Поди, выпряги лошадь-то, -- слабым голосом сказал он невестке, и не раздеваясь, уселся на конник.
Анисья, смирная баба лет под сорок, худая и некрасивая, поднялась с лавки, на которой сидела с шитьем, и тревожно взглянула на старика.
– - Что это ты, батюшка? -- спросила Анисья.
– - Помирать хочу, -- невнятно проговорил старик и тяжко вздохнул.
– - Что ты, родимый, аль тебе в больнице что сказали? -- спросила перепуганная Анисья.
– - Ничего мне в больнице не говорили, а видно, пришло мое время.
– - Да что же, неужели никакого лекарства не дали?
– - Дали, как не дать, только все это пустое, видно хитрее Бога не будешь… Раздень-ка меня.
В деревне никто не ожидал, что Аверьяна так быстро скрутит болезнь, но более всего не ждал он этого сам. Ему еще хотелось пожить, попользоваться от жизни чем-нибудь хорошим. Он так мало видел этого хорошего… Аверьян родился и вырос тогда, когда еще на Руси были другие порядки, в бедной крепостной семье. Детство его прошло очень незавидно; бедность, нужда и беспрерывная работа то дома, то на барщине не давали заботиться о нем, как следует, отцу с матерью. И он часто терпел и холод и голод. Не лучше его жизнь пошла и тогда, когда он подрос. Женился он не по своей воле. Его насильно заставили взять одну дворовую, на которую разгневались за то, что к ней привязался молодой барчук, приезжавший на лето погостить из города, где он учился.
Бывшая горничная мужа-мужика не взлюбила, не взлюбила и жизнь в ихнем доме. Она больше плакала, чем смеялась. У Аверьяна сердце перевертывалось, глядя на нее, но он ничем не мог ее утешить. Думали было, что она несколько утешится, когда она на третий год замужества забеременела и родила Аверьяну сынишку Исайку, но эти надежды не оправдались; молодухе от этого стало как будто еще тяжелее, она сделалась злая, сварливая, возненавидела своего первенца, еще более, кажется, возненавидела мужа и его семью и, когда Исайка подрос, она вдруг покинула мужа и ребенка и скрылась неизвестно куда. Ее искали, где и как только можно, но нигде не нашли. После этого жизнь Аверьяна пошла как редко у кого шла у его односельцев. Старики были плохи, Исайка мал, в работу опять пришлось всюду одному развертываться, и дома он был всегда один: не перед кем ему было облегчить накипевшее сердце, не перед кем раскрыть наболевшую душу. И только когда подошла воля да стал подрастать Исайка, жизнь Аверьяна пошла немного на лад, но и то не настоящая.
Из Исайки вышел очень удачный малый, смирный, заботливый и способный на все руки. Кроме полевых работ, его потянуло к плотничеству, и он все время возился с топором. Он делал и поправлял всякую деревенскую вещь по хозяйству: станки для борон, ясли, телеги, мялки, скамейки. А когда он возмужал как следует, женился, остепенился, то принялся и за более крупные работы. Двор Аверьяна стал разрастаться: поправилась стройка, завелась лишняя скотина, подати хоть и большие в то время, но уплачивались в срок; стало чувствоваться некоторое довольство. Анисья на восьмом году после женитьбы Исая родила ему сына Гаврюшку; хоть ребенок в доме и принес всем немало забот и хлопот, но довольство всех от этого только увеличилось. Мальчик Гаврюша был здоровенький и бойкий. Родители и дед так его любили, что нередко ревновали друг к другу. Но таким счастьем Аверьяну не суждено было долго пользоваться. Вскоре для него наступили опять горькие дни.
Гаврюше шел уже пятый год, как в ихней местности вышел плохой урожай всего. На другой год неурожай был еще больше. Семейство Аверьяна, как и другие семьи, которые жили не от одной земли, от этого мало потерпели, но другие крестьяне страшно забедствовали. Хлеба ничего не было, на рынке цена ему была очень дорогая, пришлось продавать имущество. Овчины, сбруя, холсты, одежда и шерсть двинулись из крестьянских дворов и клетей и пошли в сараи и амбары торговому люду: или в обмен на муку, или за чистые деньги, конечно, за очень малые. Торговцы, у кого были свободные деньги, или кто умел сделать оборот, хорошо нажились тогда, но больше всех нажился трактирщик из соседнего села. Он целыми вагонами покупал рожь в степных краях; местные мужики за дешевую цену, вместо которой часто получали дорогую рожь, перевозили ему товар со станции, и он бойко торговал ею. Батюшка из этого села, видя такой удачный оборот трактирщика, стал уговаривать его пожертвовать что-нибудь на дом Божий, трактирщик согласился возобновить кресты на церкви и колокольне, и с следующей же весны было приступлено к этой работе.
На старинной колокольне шпиц был высокий и тонкий. Чтобы снимать и ставить кресты, нужно было обгородить шпиц лесами, и вот для этого и подрядили Исая. Исай взял себе на помощь трех человек и начал возводить леса. Через недолгое время леса были готовы, и Исай был на самом верху их, около верхнего шара, в который был водружен крест. Исай никогда не бывал на такой высоте. Ему было тут и жутко и радостно. Усевшись на доске и обнявши рукой крест, Исай стал оглядывать окрестности, и сердце его затрепетало как голубь. Как хорошо было кругом! Солнце заливало луга и поля, одетые молодой зеленью. По лугам кое-где искрились ранние весенние цветы. Темный лес, так недавно еще торчавший к верху бурым одноцветным гребнем, вздымался теперь пышною ярко-зеленой горой. Вдали возвышались тоже подобные холмы и холмики, подернутые легкой синевой. Птицы сновали взад и вперед и разливали без умолку по дрожащему и точно гонимому куда легким ветерком воздуху свои песни. Душу Исая переполнило таким редким восторгом и счастьем, что он забыл все на свете. Забыл, что он, где он, и невольно разогнул руку, обнимавшую крест, и выпустил из груди глубокий радостный вздох. Все тело его от этого встрепенулось. Он вдруг понял, как он неосторожно поступил, отняв руку от креста, и в голове его еще не успело пронестись ни одной мысли, как он потянулся опять к кресту, но, должно быть, очень быстро, доски под ним всколыхнулись еще более, он потерял равновесие, рука не успела снова обвиться вокруг креста, и Исай полетел вниз.