— Добро, Акулинушка, добро!
Акулина открыла подполье, пособила старику спуститься и направилась в сени.
Через несколько минут она вернулась, подняла крышку подполья и повеселевшим голосом сказала:
— Выходи, дед Фишка! Кинтельян пришёл.
— Будь ты проклята и жизнь такая! Продрог весь до костей, — пробурчал дед Фишка, вылезая из подполья.
— Дожили! Вместо того чтоб гостя за стол сажать, в подполье прячем, — раздался голос Кинтельяна из темноты.
Дед Фишка сдержанно засмеялся, сказал:
— То ли ещё, Прохорыч, будет!
Акулина, научившаяся безошибочно и осторожно передвигаться по тёмной избе, принесла Кинтельяну крынку молока и хлеба.
Дед Фишка принялся расспрашивать его. Старик и в этот раз следовал своей давней привычке: сначала расспроси, а уж потом рассказывай сам.
То, что поведал Кинтельян деду Фишке, очень напомнило пережитое волченорцами. Балагачёвские мужики отсиживались в пихтачах, обозлённые, но бессильные в своей ярости. Сидеть в безделье им надоело, а как бороться, они не знали.
Взвешивая в уме всё, что говорил Кинтельян, дед Фишка думал:
«Эти с охотой к нам пойдут — натерпелись. Знает же Матюша, когда по народу клич бросить! Ведь скажи, как ловко подослал: ни раньше, ни позже — в самое времечко!»
Действительно, услышав от деда Фишки о партизанском отряде волченорцев, зазывающем к себе всех желающих бороться с белыми, Кинтельян сказал:
— И думать не станем, все до одного пойдём! Я своим мужикам когда ещё говорил: «Давайте проберемся в Волчьи Норы, узнаем, как там люди живут. Не может быть, чтобы волченорцы молчали. Не такой они народ — ещё при царе бунтовали». И вишь, моя правда вышла!
После встречи с Кинтельяном идти деду Фишке в пихтачи не было никакой нужды — был Кинтельян среди своих мужиков старшим.
Перед рассветом дед Фишка проводил Кинтельяна за поскотину и, повторив свои наказы о том, что необходимо захватить с собой в отряд, направился в Сергево.
Не доходя вёрст пять до Сергева, дед Фишка нагнал двух старух из Петровки. Прикинувшись новосёлом, недавно приехавшим в эти края, дед Фишка начал расспрашивать их о житье-бытье.
Вдруг одна из старух, пристально поглядев на него, радостно сказала:
— А ведь я тебя признала, Данилыч!
Дед Фишка сконфузился, и у него мелькнула было мысль сказать старухе, что никакой он не Данилыч, а старая просто-напросто обозналась сослепу, но старуха опередила его:
— Обличьем ты, Данилыч, другой стал, в жисть бы не признала, а слышу, «нычить» говоришь — ну, думаю, он.
«Ах, язва старая, на чём поймала!» — мысленно выругался дед Фишка и, стараясь выкрутиться из неловкого положения, проговорил:
— Теперь как без опаски-то ходить! Вот и мудришь.
Старухи согласились с ним и без умолку стали рассказывать о наступивших тяжёлых временах.
Не прошли они вместе и двух вёрст, а дед Фишка знал уже все петровские новости.
И тут картина была знакомая. Белые жгли, обирали, пороли. Мужики сопротивлялись, прятались по своим полям. Бабы, оставшиеся в деревне, ютились с ребятишками по баням, овинам, подпольям, лишь бы не попадаться на глаза карателям.
— А главного-то нашего, Митрия, что в совдепе[11] сидел, — продолжала рассказывать словоохотливая старушка, — схватили недавно да над колодцем повесили. Страху-то сколь натерпелись!
— Да, а журавель-то всё ночами скрипел, — подхватила другая старушка, — жалобно так…
— Несдобровать им, аспидам-кровопийцам, ох, несдобровать! — заключила рассказчица. — Вот вспомяни моё слово, Данилыч, возьмутся мужики за топоры да за ружья. К тому дело идёт…
Дед Фишка посоветовал старухам сразу же после возвращения из Сергева передать своим беглым мужикам, что волченорские и балагачёвские партизаны ждут их, пусть идут скорее. В Юксинской тайге собралась сила несметная. Верховодит этой силой Матвей Строгов, человек справедливый, знающий, ещё при царе поднимавший народ против утеснителей.
Старухи были поражены всем, что сказал дед Фишка, и случись это где-нибудь дальше от Сергева, они, не задумываясь, повернули бы в Петровку, чтобы поскорее донести до своих сельчан желанную весть.
У Сергевской церкви дед Фишка попрощался со спутницами и направился к постоялому двору.
Постоялый двор стоял на церковной же площади, и найти его было легко по висевшей над воротами дуге и длинному шесту с клочком сена наверху.
Присматриваясь в сумраке к надворным постройкам, старик насторожённо вошёл в просторную избу. В ней было совсем пусто.