Матвей пробовал выступать сам. Люди внимательно слушали, но зажечь их, взволновать так, как это сделал когда-то Беляев в шалаше на полях Строговых, Матвей не мог.
«Язык, что ли, у меня плохо привешен? Да нет, не в языке дело. Знаю мало. Много ли я больше их знаю!» — нередко рассуждал Матвей сам с собой, и в голове его всё чаще и чаще возникала мысль послать людей в город для связи с рабочими-большевиками. «Подмогу надо просить. Без неё туго мне придётся», — думал он.
Конечно, осуществить это было почти невозможно. Большевистские организации работали в глубоком подполье. Будь у Матвея крепкий помощник, он отправился бы в город сам, рискнул бы своей головой, а подпольный большевистский комитет нашёл бы. Но отлучиться ему хотя бы на один день нельзя, а послать было некого. Тут даже дед Фишка помочь не мог.
Правда, остро тоскуя по человеку беляевского склада, Матвей не сидел, сложа руки. Готовясь к серьёзным боям с белыми, он твёрдо насаждал воинский порядок: заставлял командиров взводов регулярно заниматься строем, следил за состоянием оружия, заставлял партизан в точности выполнять все обязанности в нарядах, высылал в населённые пункты разведку.
Однажды вечером в землянку к Матвею вбежал запыхавшийся Тимофей Залётный:
— Товарищ командир! В трёх верстах от нас, в Еловой пади, горят костры.
Матвей сидел за столом и пил чай с брусникой. Дед Фишка лежал на нарах и в полудрёме тихонько бормотал что-то — не то песню, не то молитву. Матвей отодвинул кружку, быстро поднялся. Дед Фишка вскочил и, схватив висевшие на шесте над печкой портянки, стал торопливо обуваться.
— Ну, что ты думаешь, Тимофей? — спросил, подпоясываясь, Матвей.
— Думаю, что Ерунда пожаловал.
— А может, охотники заплутались? — сказал дед фишка.
— Навряд кто сейчас пойдёт сюда.
— Надо, Тимофей, кого-то из разведчиков выслать туда, чтоб пробрался поближе и узнал, какие силы, а партизан я сейчас по тревоге подыму, — проговорил Матвей и направился к выходу.
— Матюша, дозволь мне туда сходить! Я там, в Еловой-то пади, каждый кустик знаю. Так, нычить, проползу, что ни одна пташка не вспорхнёт.
Дед Фишка просяще смотрел на Матвея, поспешно натягивая на себя свой старый, в заплатках зипун. Матвей взглянул на Тимофея Залётного:
— Как, Тимофей?
— Я сам хотел пойти, товарищ командир.
— Нет, тебе нельзя. Надо вооружённых разведчиков на заставы выставить.
— Понятно.
— Я готов, Матюша! — Дед Фишка стоял в зипуне, в шапке, с ружьём через плечо, готовый сию же секунду ринуться на любое дело.
Матвей сердито покосился на него, но не мог сдержать улыбки:
— Ладно, уж. Иди… Но только знай: попадёшься — нас погубишь.
Дед Фишка встряхнул ружьё, пробормотал:
— Ты тоже скажешь… Когда я попадался?
Они вышли. В раскрытую дверь землянки ворвался холодный ветер и загасил тускло мерцавший ночник.
Дед Фишка юркнул куда-то в темноту, за высокие кедры, и бесшумно исчез. Изумлённый его поспешностью и ловкостью, Залётный сказал:
— Что он, в темноте видит, что ли?
Матвей отозвался тихо:
— Кто его знает! Нам-то не суметь так. Шаримся вот, как слепые.
Они добрели до кухни, возле которой на сучке кедра висела железина, принесённая сюда кем-то из партизан-кузнецов, и Матвей негромко ударил в неё деревянной колотушкой.
Люди ещё не спали. С визгом и скрипом распахнулись двери землянок. С тревожным говором, в страшной суете партизаны бежали к месту сбора — на поляну.
Матвей прислушался, с горечью сказал:
— Орут-то как! Всех до единого из пулемётов покосить можно.
— Это всегда бывает так спервоначалу. Необстрелянные, — проговорил Залётный. — По фронту знаю.
Матвей промолчал. По тому, как под его ногами похрустывали сосновые шишки, собранные на растопку печей и костров, чувствовалось, что командир топчется, нервничает.
— Давай, Тимофей, высылай дозоры по всему кругу, чтоб к нам ни с какой стороны не подошли, — проговорил он глуховато.
— Будет сделано, товарищ командир! — И Тимофей скрылся в темноте. Матвей постоял, послушал. Теперь говор людей переместился за посёлок, к поляне, на которой выстроились партизаны. Матвей направился туда, дорогой стараясь думать спокойно и трезво: «Ну что ж, посмотрим, что получится. Когда-то должно же это случиться. По хорошему-то, нам бы надо первым начать. Опередили, гады!»
Выйдя на поляну, Матвей остановился. Говор, встревоженный и разноголосый, не умолкал. Матвей насторожил слух. В одном месте кто-то свирепо ругался, поминая царя и бога. В другом месте жалобный голос твердил: