На рассвете Калачов проснулся и обнаружил на себе плед, а рядом с собой — Рику, сидящую по-турецки с банкой тушёнки в руках. Она ела тушёнку с хлебом.
— Где я? — зашевелился Калачов. — Это Потсдам?
— Это психушка, — с набитым ртом ответила Рика и протянула ему банку. — Хочешь?
— Пить хочу.
Попил.
— Есть хочу.
Поел.
— Слушай, — сказал он Рике, — ты вся дрожишь, возьми плед.
— Мне не холодно, — сказала Рика. — Мне страшно.
Калачов задумался.
— Мужа боишься?
— Я ему не нужна.
— А чего боишься?
— Не знаю. Я, наверное, истеричка.
— Ты — птичка. Птичка Рики. Иди сюда.
Раннее, раннее утро. Лето. Город спит и солнце светит впустую. Солнцу нравится светить впустую, оно же — солнце. Ему нравится спящий город, оно бесится на цыпочках между домами — неподвижными белыми гиппопотамами. У одного гиппопотама открыт глаз. Любопытное солнце медленно приближается к нему, заглядывает внутрь
— там кубическое пространство, набитое хламом. На полу среди хлама, закутавшись в клетчатый черно-бурый плед, сидят два озябших первобытных человека. Сблизив косматые головы, они напряжённо смотрят на пустую консервную банку у их ног. Похоже, в банке прячется какой-то смысл, и человечки его выслеживают.
— ...а его и нет. В юности все боялась продешевить. Такая фигура, такие данные — куда бы всё это пристроить, чтоб дивиденды и всё такое. А все врут. У всех помойка, один вид только. Год за годом, год за годом. Думаешь: когда оно всё кончится-то, скорее бы. Фигура уже не та. Последний вот — хороший парень, безотказный: одел, обул, в Италию повёз. Италия... о... А здесь у него казино. Работа по ночам. Хозяин он там или гардеробщик—не добьёшься. Застрелят его. Или взорвут. И меня заодно. В подъезд вхожу, как на Голгофу. В машину не сажусь... в лифт... каждый угол в доме — враг. Гости уйдут—я, как дура, в ящик уставлюсь —и до рассвета. Пылесос гоняю по ночам, стиральную машину... От таблеток мне ещё хуже. И от вина — сначала хорошо, потом — ужас такой, знаешь, без причины. Ушла я от него. Он себе через неделю другую куклу завёл. Молодец. А я опять дура.
— А ещё галлюцинации бывают, — вставил Калачов, — со страху.
— Что?
— Ко мне однажды гость лез по вентиляционному колодцу.
— Серьёзно что ли?
— Я был очень удивлён. Стена — в локоть толщиной, прикинь, в ней вентиляция — ну, в ладонь, не больше. Не может никто лезь! А я вот слышу— лезет, кряхтит кто-то, совсем рядом. Трезвый был. Сперва вооружился, потом прикинул — ну не может этого быть! Посветил туда...
— Опять ты всё врёшь.
— Не веришь. Ну и зря.
Калачов, кряхтя, переменил позу.
— Ты нигде, а я — везде. А по сути разницы между нами — никакой: сидим тут два дурака под одним пледом... Сходи за меня в туалет, а?.. Да нет, я понимаю тебя: я ведь не всегда бродягой был. У меня всё было: дом, работа — что там ещё? — определённость. Я был определён. Сосчитан. Определённый — с чёткими пределами, значит. И всем вокруг это было удобно — моя определённость. А я в ней сомневался: я, вишь ты, книжки читал. Писал, то есть. Не помню, что вперёд. Сучья вошь
— литература, деревянный макинтош. Она мне жизнь спасла. После того, как развалила её.
— Чай поставить?
— Я занялся практикой дзен. Я отверг предметы, полюбив их дао. Слышала такую фугу — про дао? Я полюбил процесс. Я стал манить результат, а не гоняться за ним, вылупив шары, изо дня вдень, как это делаете вы. Я начал жить. Кончились пытки, я начал жить каждую минуту! Это было классно. Я отказался от всякой респектабельности —от определённости вообще. Я бросил городить фасад и взялся чистить свою помойку.
— И что?
— Всё отлично, как видишь. Я отказался от общества
— общество отказалось от меня. Всё превосходно, всё по нулям. Никакой зависимости. Никакого страдания. Никакого, слава Богу, комфорта. Меня больше ничто не заденет, меня нечем зацепить. Нечем! Я даже от имени своего отказался! Имя — якорь, ты-то хоть меня понимаешь?
— Пожалуй, да.
— А для них это — клиника.
— Пожалуй, да.
— Я стал неопределим. Это была моя цель, и я её достиг. Вершина моей свободы — кульминация их ненависти ко мне. Я их понимаю: трудно общаться с неопределённым человеком. Потусоваться с ним — прикольно. А жить каждый день — как? Облако в штанах. Какие у облака, извините, права и обязанности? И потом, неопре-делённость пугает. Облако раздражает вьючных своим кайфом. Понимаешь, я стал делать то же самое — но с удовольствием. Я понёс свой вьюк играя — это злило несчастных: значит, ты можешь больше — но не хочешь. Не хочешь ведь? Не хочу: два вьюка — это уже алчность. Ну и пошёл на фиг! Ну и пошёл. Трудно быть богом, Арин-ка. Чуть приуныл — и ты уже просто бомж. Я бомжую, я бомжую, я постель давлю чужую... Я запретил себе унывать. Я тружусь каждую минуту, я наслаждаюсь каждую минуту, я проживаю четыре жизни враз. Я меняюсь: завтра я буду уже другой. Я думаю о Боге... Всё и все обманут и уйдут, оставив извиваться червем, — и ладно, и хорошо: твой Бог всегда с тобой. Делай для них всё, что можешь, но не отдавай им душу. Ему отдавай.