Annotation
Жарков Евгений Александрович
Жарков Евгений Александрович
Дед.
Как же это было давно... Передо мной фотография - 08.04.2010. Дед стоит на подмёрзшей с утра лужине, сзади него пришвартованная кормой и завалившаяся на левую скулу баржа - ощущение, что медленно съезжает с берега; иллюминаторы забиты ржавыми железными листами, нос ободран, краска с клюза выедена, левый якорь свисает двумя острыми клыками, правый не видно из-за дедова рюкзака. Баржа... дело последних 12 лет его жизни и шести, с перерывами, моей. За баржей высится немного загороженный лысыми деревьями на переднем плане хребет сопки - здесь дед вырос, сюда его тянуло всю свою жизнь, где бы он ни был, со всех уголков Союза; отпуск - и дед уже тут. Родина, хотя он и не родился здесь; всю жизнь прожил, хотя и жил-то, в основном, в других местах. Дом. Деревня была его домом, он знал здесь всё. Кто где жил, у кого какой был огород, кто кого любил или ненавидел, как в Гражданскую красные гнали отсюда белых. Мы ходили с ним на охоту, много раз, иногда забредали очень далеко, на место исчезнувшей деревушки, в которой деду с семьёй тоже довелось пожить и о которой только и осталось памяти - заросшие ямины подвалов; и где-то там, в лесистых холмах, даже не в самой этой сгинувшей веси, а в нескольких километрах от неё, он показывал мне старый, выеденный временем и выплавленный солнечной ярью советский памятник со звездой - местному председателю, которого белогвардейцы, предварительно вспоров ему живот и набив морожеными щуками, привязали к коню и волокли по земле несколько вёрст, пока от того не остались одни струпья. Дед всё это помнил. И как летят гуси по весне, и под каким деревом на какой рёлке нужно встать, чтобы выцелить себе пернатого пожирнее, и на какое озерцо сядут утки, и где рыщет енот да мышкует лиса, и как правильно поставить сетку в протоке, чтобы зацепить яму, на которой стоят караси. Много чего.
08.04.2010 - последнее его фото. Десятого мы пошли обратно, домой. Для меня - домой, для деда - из дому. Вокруг было ещё много снега, апрельское солнце вытапливало из нерастаявших пластов свалявшегося, заледенелого практически наста причудливые иглы, много-много игл, натыканных плотно друг к дружке остриями вверх; они слепили, перебрасывались между собою пронырливыми бликами, раскидывались уловленными и сжатыми до точек солнечными лучами направо и налево. Из-под снега, на берегу почти полностью стаявшего, уже вылезло множество камней, давших название нашей деревне, а под ногами хлюпала мерзкая, поносного цвета жижица - смоченная талыми водами смесь земли и песка. Все лунки были затоплены, лед кое-где подёрнулся налётом ржавчины - туда лучше не ступать, бывали случаи: ухали с головой; и всё. Вообще, талая вода - омерзительна, будто вылили ночной горшок: желто-коричневая дрянь, под ней ещё лёд, ходить даже можно, в сапогах, но из реки уже не попьёшь. Все готовятся заранее: бидоны, бочки, банки - даже из-под малосольных огурцов тоже идут в ход; кто и льда наколет да рассуёт по каким ящикам и тазам - всё впрок. Дней десять так маяться, до ледохода, но и по чистой воде не все сразу берут - брезгуют, говорят, с полей и берегов всякая гадость сходит. Может быть, не знаю, нам всегда хватает с избытком, мы к реке не спешим. Зато сетки ставят тут же, лодки снуют ещё даже по пропаринам, а во время ледохода иная отчаянная голова, затесавшись между льдин, пытается проскочить на своей моторке в деревню; некоторым - удаётся. Хотя чего бы дома не посидеть пару дней? Дед на таких только рукой махал да словом прикладывал как следует. Весеннюю хлябь я не люблю, терпеть не могу, дед тоже. Ему весной лучше всего - на уток, да чтоб подальше, чтоб ни одна живая душа не встретилась; людей он не жаловал. А утки - хороши, утки - природа. Вот эта первобытная жажда добычи удивительным для меня образом уживалась в нём с любовью и уважением к уткам. Он всегда напоминал мне перед охотой, что самочек ни в коем случае нельзя стрелять - им ещё утят высиживать. А селезней - это пожалуйста, но тоже - в меру. "Они летом уточек своих бросают, сбиваются в группы такие, по несколько штук, и рыщут, летают с озера на озеро, с протоки на протоку; и всё своей компанией. Прямо как мужики". Нет, весна - чтобы охотиться. Да не просто так, пешком, а, если даст Бог погоду и с утра стукнет легкий морозец, сцепив прочной коркой разомлевший от тепла снег, рвануть пораньше, часов в пять, а то и полчетвертого утра на лыжах, километров за пятнадцать - вот это дело, такое дед любил и всегда готовился обстоятельно: ружьё должно быть почищено, патроны набиты в избытке, лыжи смазаны, одежда приготовлена с вечера, еда уложена в рюкзак заранее. А сейчас что? Впереди шесть километров пути по этой апрельской размазне, до ближайшей деревни, только там можно сесть на автобус и уехать в город.
У деда за спиной старый истёртый рюкзак, бледно-зелёный, с коричневыми разводами по бокам - грязь - и заплатами в нескольких местах; висит на нём, как лягушка. "Да купи ты себе уже новый" - говорит бабушка. Купил. Отдал мне. А сам всё со старым. Привык. И одежда у него уже дряхловатая: куртка - пуховик, лет пятнадцать, небрежно, по-мужски зашитый какой-то чуть ли не бечёвкой, это на рукаве; на спине - оторван маленький лоскуток ближе к вороту и сигаретой пропалена дырка. Дед не курит. От прежнего владельца. Чёрные брюки, заметно вытянутые в коленях, - древни настолько же, насколько и куртка. Никто и никогда их не гладит, только пару раз в год, если не в несколько лет им уготована редкая встреча с щёткой. Щётка ещё старше брюк, вся изгрызенная, грызли её поколения три-четыре домашних собак, не меньше. На ногах резиновые сапоги. Вот резиновые сапоги - новые. Новые они только потому, что вещь крайне нужная в быту, и ещё потому, что старые сапоги, выдержав бесчисленное множество починок и буквально испещренные заплатами, все же, скрипя сердцем, были при помощи ножниц варварски укорочены и превращены в обычные дворовые опорки; дойти до сортира хватит - ну и нормально. На голове у деда красовалась зимняя шапка с козырьком, отороченная с боков чем-то видимо долженствующим имитировать каракуль. Цвета она была черно-серая. Изначально, конечно, просто чёрная. Серый появился уже в процессе носки - истёрлась кожа; или скорее дерматин.
Дед шёл впереди меня; бодро, быстро, размашисто. Привычка к скорой ходьбе - от него. Не люблю медлить. Но даже такому скороходу как я за дедом было угнаться нелегко. Он не просто шёл - маршировал, как на плацу, твёрдо и уверенно, я несколько раз ловил себя на том, что просто любуюсь его походкой. Иногда казалось, что у него из-под ног должны вылетать искры, а из воздуха течь кровь - так резко он работал руками. Сзади мне было хорошо видно, насколько дед зарос - шея кучерявилась, из ушей пучком лезли волосы - и я подумал, что надо бы не забыть напомнить ему про парикмахерскую. Он не очень-то жаловал цирюльников, но раз в два месяца исправно их посещал. И выходил оттуда невероятно помолодевшим и посвежевшим. Там ему аккуратно подстригали не только на голове, но и в ушах, заранее деликатно осведомившись у деда и испросив разрешения проделать над ним эту процедуру. Подстриженный и помолодевший дед напоминал мне почему-то офицера Третьего Рейха, хотя белокурой бестией он не был, а наоборот - у него были черные как смоль волосы и большой, к тому же ещё и перебитый в детстве упавшей на него лесиной, нос.