Утром - Марк. Едем в контору. Выбираю гроб, венки, памятник и какую-то тюль. "Его этим накроют. Когда он в гробу будет". Тюлей много, много узоров. Беру ту, что с крестами и надписями на церковнославянском. Почему - не знаю. "Эта обычно для сильно верующих. Ваш был верующим?" - "Крещён - да. Верующий - нет." - "Тогда возьмите простую, без рисунка". Соглашаюсь. Суют мне какие-то листки с расценками. "Если хотите - будет рассрочка. Всё как вам удобно". Мне совершенно всё равно, я ничего не слышу, рассматриваю экземпляры чёрных, гранитных памятников в кабинете, вспоминаю, что памятник обычно ставится на месте креста через год после смерти, неожиданно понимаю, что деда мы будем хоронить на четвёртый, а не на третий день, потому что мама приедет только завтра после обеда. Марк говорит, говорит много и не только со мной. Кажется, что даже со стульями и стенами он ведёт какую-то беседу. Я смотрю на лист с расценками, силюсь прочитать, но буквы никак не складываются в слова, а цифры в суммы. Вдруг вспоминаю, что я уже два месяца не стригся и сильно зарос. Завтра неплохо бы сходить в парикмахерскую.
Потом мы едем домой. Там хорошо и спокойно. Закрыл дверь - и нет никого, и ничего. Как будто всё это не со мной. Разговоры с бабушкой, я почему-то уверен, что с ней надо говорить постоянно, обо всём на свете. Лезу в компьютер, вихрем проношусь по каким-то сайтам и форумам, не запоминая и крупицы информации - всё просеивается через меня как через крупное сито, остаются только совсем уж глыбы, что-то глобальное, вроде дня космонавтики. Вчера первый человек полетел в космос.
Приходят старики из комитета вместе с Олесиным отцом. "Мы обо всем договорились. В газете напечатают соболезнования. Нужна фотография. Ордена где? Возьмём в военкомате подушечки, выложим на них ордена и понесём перед гробом. Будет оркестр". По-моему, я сошёл с ума. Или они. Но кто-то из нас точно не в себе. Я хочу заорать на этих стариков, обматерить и выгнать из дома. То, что они предлагают - дед ненавидел всей душой. Я это знаю, мы все это знаем, но они этого не знают. Они видели деда несколько раз в своей жизни и теперь хотят проводить его с почётом, так как им кажется правильным. Даю им фотографию - пусть делают, что хотят. Какая разница.
Дальше всё идёт одним сплошным потоком. Мы куда-то ездим с Марком, приехала мама, она ездит с нами, потом меня оставили наконец-таки дома, и я был этому очень рад. Все остальные дела решала мама, хотя один раз мы с ней ходили договариваться в кафе насчёт поминок. Я постригся, но как-то плохо. В день похорон приехал бабушкин племянник и от этого стало легче и захотелось немного выпить. Выпить хотелось периодически.
К траурному залу подошли те наши знакомые, которым я сказал о дедовой смерти по телефону, когда всё случилось. С цветами. "Соболезную" и всё-такое. В целом - нормально. Я всё никак не мог понять - плохо это или хорошо, правильно ли я сделал, что позвонил или нет. Ведь друзей у деда не было, так, только знакомые: соседи по даче, люди через которых можно было как-то достать запчасти для баржи, один браконьер, перевозивший с нами икру за десять процентов от груза и остальные подобного рода. Всего около десяти штук. Это очень много. Так вот - нормально. Нормально сделал, что позвонил им. Хоть кто-то, хотя деду не нужен никто, главное, чтобы были мы. Бабушка, конечно же, ни на какие похороны не поехала, осталась дома. Из нас тут были только я и мама. В зале, по-моему, отливало какой-то позолотой, висели бордовые шторы, стояли столбы, вокруг которых эти шторы были обвязаны. Видимо что-то вроде ворот на тот свет. Перед этими воротами лежал в гробу дед. По форме, укрытый до груди тюлью. Тюль доходила как раз до того места, где был прикреплён значок-подлодка и бирюзовый ромбик с раскрытой книгой. По правую и по левую сторону от гроба стояли две скамейки. Как только мы вошли в зал, заиграла заунывная, траурная музыка, медленная и вязкая, словно кто-то переливал кисель из кружки в кружку. Мы сели по левую руку от деда: я, Олеся, мама и, вроде бы, Костя, дальше я не смотрел. Я смотрел на деда. Его нарумянили и что-то там где-то даже подрисовали, но в целом было заметно, что он из холодильника. Мне казалось, что у него на голове могут быть какие-нибудь синяки; памятуя, как неаккуратно выносили его из комнаты, я постарался, насколько это возможно, получше его разглядеть. Но ничего не было. Был грим. Между тем люди начали подплакивать и с ними моя мама. И Олеся. А потом что-то стало подбираться и ко мне. Я удивился. На прошлых похоронах, когда умер мой отчим Сергей, я нашёл действенный способ борьбы с плачем. Я всё время повторял про себя "Локомотив - Динамо" и пытался представить себе футбольный матч этих команд и счёт 2:1. Я не футбольный фанат, к этому спорту достаточно равнодушен, почему я выстроил в своей голове именно такую линию защиты - понятия не имею. Но тогда помогло. Вот и сейчас я поднялся, подошёл к столбу, спрятался за штору и начал повторять про себя "Локомотив - Динамо". Немного отлегло. Люди сидели, слушали и плакали. Не все, но, казалось, большинство. Хотя это только казалось, на самом деле плакало человека четыре. Сколько-то всё это продлилось: эта тягучая, заунывная музыка со всхлипами, окрашенными в золотисто-бордовые цвета, с атмосферой какого-то туннеля или шахты. Потом мы все вышли оттуда, большинство разошлось по своим делам, а должные трапезничать после процедуры погребения за поминальным столом, погрузились кто в собственные автомобили, а кто, как мы с мамой, в "пазик". Дед лежал перед нами, я старался придерживать гроб на поворотах и рытвинах, когда "пазик", как заправский кенгуру, порывался пуститься вскачь. Хотелось, чтобы это поскорее закончилось.
Всё кладбище, по крайней мере та его часть, куда нас привезли, было перерыто-перекопано и производило впечатление поистинне ужасное - будто мы привезли деда не хоронить, а выкидывать, куда-то на свалку. Никакого "американского стиля"("Это новое кладбище, без оград и прочей советчины, всё как в Америке") не было и впомине, вокруг стояли эскаваторы, мерзлая земля дымилась, ходили какие-то оборванные пьяные мужики. Я сразу понял, что я всё испортил, я не смог нормально похоронить деда, даже место не удосужился проверить, а что ещё хуже - если бы и проверил, то наверняка бы ничего не сказал, молча бы согласился. Впрочем, мне было всё равно, настолько всё равно, что захотелось на кого-нибудь заорать и чем-нибудь в кого-нибудь кинуть. Эти люди, бывшие с нами, показались мне невыносимыми, а всё вокруг - дерьмом собачьим. Выйдя из автобуса я зло обрадовался, потому что сходу вляпался в какую-то неимоверную грязищу чуть не по щиколотку, а оглядевшись, увидел, что эта грязища была здесь повсюду и вляпался в неё не я один. Мы прошли к нашей яме. Оборванные мужики притащили гроб, все сгрудились возле него. Подъехал ещё один небольшой автобус - господа из комитета, вместе с оркестром. Олесин папа подошёл ко мне и сказал, что оркестру надо бы уделить пару жбанов водки за труды после похорон, только не прогадать момент - оркестр скромный и настаивать на своём не привык, после того, как отыграет - сразу же погрузится в автобус и уедет обратно, а ты ищи его потом свищи да укоряй себя, вспоминая о том, как же мерзко ты оскорбил мужиков и какая же ты непочтительная сволочь. Над головой гудели самолёты. Кладбище расположено возле аэропорта и до самолётов тут - рукой подать, прыгнуть метров на пятьдесят в высоту и делов. Они взлетают и уносятся в небо, возможно, унося туда же души, примостившиеся на крыльях. А те, которые садятся? Приносят обратно непринятых?