- Спать совсем не хочется, сколько там до моей осталось? - закрываю двери.
Дед молчит, молчит радиоточка, замолчало вообще всё, даже дизель под ногами не слышно. Мои глаза привыкли к темноте, и только тут я разглядел, что дед - седой.
- Ты очень поседел. - заметил я.
Молчание.
- Знаешь, здесь такая удобная прямая до Киселёвки. Набирай разгон - и взлетай. Мне всегда хотелось нашу баржу тут разогнать да сигануть через киселёвскую сопку. - я засмеялся. - Как летучий корабль. Интересно, что там? Ведь там, наверное, поля бескрайние, речушки маленькие, озерца, и всё это на сотни километров вытянуто, по всему горизонту, как блин на сковородке, куда ни глянь - равнина; и комочки - сопки.
Тишина.
- Сколько сейчас времени?
- Через много лет. - дед ответил немного медленным и хрипловатым голосом.
- Там же Киселёвка впереди, верно?
- Да. Киселёвка.
- А где огни, где краны?
- Уже не добывают. Да и деревни уже нет.
- А Циммермановка? А Софийск?
- Дома истлели давно. Там дальше ничего нет, только река и сопки.
- А куда же мы едем?
- Вперёд.
- Но зачем, что нам там делать?
Дед молчал.
- Послушай, - сказал я, - там меня в автобусе ждёт какой-то мужик.
- Это директор фирмы, через которую вы всё делали.
- "Земля и люди"?
- Да, будет сейчас перед тобой извиняться, что похоронили меня в таком месте, "если бы я знал, что ваш дедушка такой заслуженный" и всё в этом духе, видать его оркестр впечатлил.
Мне стало стыдно.
- Дед, ты извини меня, пожалуйста, за всё это.
- Пустое.
- Я бы хотел как лучше, но, к сожалению, не могу, не получается у меня.
- Нормально всё. Разве в яме дело?
- Да я вообще говорю. Ты так неожиданно... теперь вот никого... - я замялся. - Что делать-то?
- Вон, - дед махнул рукой влево, - глянь-ка туда. Что видишь?
Я посмотрел в иллюминатор.
- Сопку.
- А на сопке что?
- Деревья.
- А как они получаются?
- Чего как получаются? - не понял я.
- Деревья, говорю, как получаются?
- Ну, это... - ещё больше смутился я.
- Зёрна умирают.
- Что?
- Деревья - это умершие зёрна.
Я смотрел на сопку, где-то там сейчас должны были показаться кормовые створы на Киселёвку, передняя - горит постоянным огнём, задняя - мигает. Створ не было, ни кормовых, ни носовых. На стене в рубке висит картина - две совы: одна побольше, другая - поменьше. Стоит на столике маленький чёрно-белый телевизор "Сапфир", он показывает, но не везде. Помню, мы смотрели как-то по нему хоккей и футбол. Огромная кружка с чаем - возле штурвала; на небольшом подоконничке возле иллюминатора - конфеты "подушечки". Всё вдруг снова наполнилось звуком, вернулся из небытия дизель. Я посмотрел через окно на корму, там слегка трепетал хорошо освещаемый кормовым огнём флаг, а за ним, взбудораженная нашим винтом, бугрилась тёмная вода.
- Какой-то "Ярославец" там стоял. - сказал я лишь бы что-то сказать.
- Такие же, как мы, тоже всякие вопросы решают.
- Дед, - я вдруг почувствовал сильную усталость, - дед, если там ничего нет, то чего ж мы туда едем?
- Там нет ничего того, к чему ты привык. У нас есть река и есть баржа. Разве баржа не для того, чтобы ходить по реке?
- Мне привычнее дома как-то.
- Зерну тоже привычнее в земле. - дед усмехнулся, впервые. - Да не переживай ты. Иди-ка, плесни мне кипяточку в кружку, да ложись, покимарь, твоя вахта ещё не скоро.
Я взял кружку, спустился по ступенькам вниз и вышел из автобуса.
На улице стоял зной, и остервенело светило солнце, но я был рад и ему - в автобусе вообще не продохнуть, со всех сторон давило духотой, потом и прижатыми друг ко другу людскими телами, а тут как-никак воздух. За спиной висел рюкзак с тряпками, водой, перчатками и садовым секатором, стояла загаженная всевозможными пакетами и бутылками роща; прямо передо мной раскинулось множеством своих лабиринтных ходов кладбище. Я шагнул за ограду. Здесь тихо, летом всегда тихо, хотя звуков вокруг множество. Кто-то постоянно что-то копает, привозит, подправляет. Измазанные цементом, оголённые по пояс работяги, с повязанными на тяготеющих к земле животах такими же измазанными цементом рубахами, сидят на только что сделанной ими опалубке и пьют минералку - видно по пузырькам и отливающей холодной синью воде. Среди множества разнообразных могил вокруг особо примечательны могилы просевшие, с маленькими, какими-то треугольной формы надгробиями. Ни на одной нет цветов, все они заросшие, еле приметные. Надгробные треугольники на многих из них завалены,а то и вовсе сломаны. Так хоронят тех, кого некому хоронить. Трава тут вообще буйствует. Никто не следит за этим. Сеголетошняя, полная сил и соков, зелёная напирает на прошлогоднюю, а может позапрошлогоднюю, засохшую, коричневую; огромные заросли, целые кучи её подминают под себя памятники и столики. Иные могилы просели настолько, что рама уже не лежит на земле, а нависает над ней словно мостик.
Я не знаю в точности, где похоронен дед. Мой ориентир - большой деревянный крест на чьей-то могиле, от него надо будет повернуть влево и идти всё время прямо, пока заросли полыни с меня ростом по правой стороне не дадут понять, что я на месте. Пошёл на посадку самолёт, поприветствовав меня своим спокойным гулом. На чёрных надгробиях сидят такие же чёрные вороны, все какие-то то ли взмокшие, то ли вскудлаченные и устрашающе скалятся на солнце. Из их раскрытых клювов высовываются маленькие вороньи язычки. Может они просто дразнят светило? Помойные баки полны отходами, возле них разлиты большие лужины с вонючей водой, подёрнутой нефтяного отлива плёнкой. Вот и крест. Его перекладины оканчиваются стреловидными концами, точнее оканчивались, на сей раз верхняя часть поперечной перекладины была абсолютно ровная, как будто кто-то аккуратно её срезал, и обнажала естественную, постыдно-бежевого цвета, древесину, так выделяющуюся на фоне остального креста, выполненного в тёмно-бордовых тонах. Я свернул налево. Мне осталось пройти метров сто. Здесь трава особенно буйная и полынь со стеблями толщиною с бамбук, здесь очень мало мусорных баков и всякая дрянь валяется прямо на обочине, здесь если у кого-то на могилах есть столики, то они обязательно кривые и с сорванной либо как-то съехавшей набок столешницей, здесь зимой и весной к могилам пройти просто невозможно - либо горы снега, либо кучи сопливой грязи, с глубоченными лужами в просевших могилах, здесь, вот он уже, островок с особо густо растущей полынью, которую я раздвигаю словно охотник в джунглях и вижу чёрное надгробие с изображением строгого мужчины в военной форме. Здесь похоронен дед.