— Не надо забывать, папаша, про торфа подмосковные. Начиналась-то наша мануфактура на дровах да на торфу. Если для паровых машин торф годится, что мешает сжигать его в топке электрической станции?
— Ну, заладил ты, Савва, свое... Да, слышал я твой разговор с Кондратьевым. И думаю: прав он, Василий Михайлович. Ценю его: осторожный, расчетливый инженер. Пусть для начала на торфу электрическую станцию построит кто-либо другой из промышленников. Нам-то первыми вылезать зачем? Рисковать для чего?
— Умный риск — дело нужное, папаша.
— Смотря где. В картежной игре, в бегах, на скачках... Так пусть по этой части старается Серега Викулов.
Упоминание о Сергее Викуловиче Морозове, близком родственнике, недавнем муже* Зинаиды Григорьевны, Савва Тимофеевич воспринял с обидой. Побледнел, ничего не ответил.
А Тимофей Саввич продолжал, недобро усмехаясь:
— Рисковать в промышленном деле, господин директор-распорядитель, надо с расчетом. Не будь расчетлив первый Савва Морозов, чье имя наша мануфактура носит без малого сотню лет, так и остался бы он ремесленником, крепостным человеком господ Рюминых. И еще: прижимист был твой дед, не стеснялся копейку выколачивать из земляков — мужичков владимирских, да рязанских, да подмосковных. Все сыновья с малолетства были к делу приставлены. А про матушку, Ульяну Афанасьевну, и говорить нечего, какая была умница — вся красильня на ней держалась. Потому семья и дело основала... А ты, Савва Второй, реформатором хочешь, быть наподобие Александра Николаевича, в бозе почившего государя.
При последних словах Тимофей Саввич встал, осенил себя крестным знамением.
Савва Тимофеевич молчал, думал: вот куда повело старика! Царевым именем хочет сына стращать. Дескать, вспомни, к чему александровские реформы привели. Можно бы, конечно, возразить, сказать, что и он, как русский человек, скорбит по убиенном государе. Однако считает: в том-то и беда, что не довел до конца своих реформ царь-освободитель, не дал России конституцию... Будь у нас сейчас парламент, как в цивилизованных европейских странах, не кланялись бы промышленники царским министрам, а достойно представляли бы свое сословие — важнейшее по значимости в империи, заседали бы в какой-нибудь этакой палате в Санкт-Петербурге наравне с господами дворянами...
Такие мысли, которые могли увести далеко, молодой Морозов не счел уместным излагать отцу. «Не стоит раздражать старика. Успокоить его надо. Попробую-ка сослаться на собственный его стариковский авторитет».
— Если уж о реформах говорить всерьез, а не в насмешку, то вашей властью, папаша, Никольская мануфактура учреждена как паевое товарищество, сиречь акционерное общество на европейский манер. Вы с мамашей были учредителями того устава, который высочайше утвержден назад тому годов шестнадцать, если не ошибаюсь...
— Ну, допустим... А дальше что?
— А вот что, папаша. Как вам известно, все решения принимаются правлением, избранным пайщиками, а отнюдь не мною единолично. Так и с расценками было, и с новыми стройками — и по фабричному корпусу, и по рабочим спальням.
Тут Тимофей Саввич побагровел:
— Будто и считать ты не умеешь, Савва. Сколько у кого паев, сколько голосов, если по паям считать? Дианова или, скажем, Колесникова с Морозовым вровень не поставишь. Захоти они, все пайщики скопом, какое-либо решение провести, с тобой не согласовав, не совладать им с тобой, ди-ректор-распорядитель... Да они и не попробуют против тебя бунтовать, знаю я их, господ пайщиков... Значит, не к лицу тебе за чужие спины прятаться. Ты — хозяин!
Изменив обычной своей сдержанности, Тимофей Саввич хлопнул по столу так, что зазвенели письменные приборы.
А Савва Тимофеевич медленно поднялся с кресла, сказал вполголоса:
— Ну, уж коли так, почтенный мой родитель, то прошу вас хозяйские мои права уважать и в распоряжения мои не вмешиваться.
Старик часто задышал, распустил узел галстука, расстегнул ворот рубашки. Отодвинул стакан с водой, услужливо поданный сыном, произнес с усилием:
— Спасибо. Может быть, теперь из кабинета прикажешь выйти, господин председатель правления?
— Это как вам будет угодно, папаша.
Тимофей Саввич тяжело поднялся, зашагал к двери. Вышел, не оборачиваясь, тихонько, без стука притворил дверь.
Савва Тимофеевич хотел было шагнуть из-за стола, но сдержался. Снова опустился в кресло. «Догнать старика, остановить, попросить прощения... Какой у него жалкий, растерянный вид...» Вспомнились рассказы о судебных заседаниях во Владимире, когда слушалось дело о забастовке. Там — все в зале это видели — Тимофей Саввич после свидетельских показаний мелкими шажками пошел к своему креслу... Да поскользнулся на паркете, упал. И многие, кто был в зале, тихонько посмеивались...