Городовые — пешие и конные — маячат тут и там: и на привокзальной площади, и по Садовой Землянке, сбегающей под гору к Яузе, вновь поднимающейся в гору к Таганке. Еще бы, по подсчетам вездесущих репортеров, на похороны собралось около 15 тысяч человек: и москвичи, и приезжие: из Орехово-Зуева, Твери, Богородска-Глухова. Гроб несут на руках от вокзального перрона до самого Рогожского кладбища. А венков оказалось столько, что ими загрузили пять траурных катафалков.
Репортеры старательно переписывали в блокноты надписи на венках, фотографы ловили объективами трогательные слова на траурных лентах, слова, шедшие от сердца: «Ты жил и жить давал другим»... «Ты умер телесно, но духовно ты жив».
Особенно подчеркивалось в газетных отчетах, что «на похоронах присутствовали представители ученого, литературного и художественного мира, профессора В. О. Ключевский и Д. И. Прянишников, вся труппа Художественного театра во главе с К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко».
Заслуживают внимания и такие строки: «Погребение и все обряды совершились по чину, бывшему до патриарха Никона». Иначе говоря — по обрядам, существовавшим со времен Киевской Руси, от которых и пошло само понятие старообрядчества. Так, возможно, хоронили два с половиной века назад боярыню Морозову, пророчицу и мученицу раскола, что запечатлена Суриковым на знаменитом полотне. Кто-то из участников нынешней церемонии вспомнил об этом, добавив, однако, что с именитой боярыней именитый промышленник Морозов в родстве не состоял, родословную вел от крепостных мужиков.
Оглядывая храм, битком набитый молящимися, сверкающий огнями свечей, благоухающий ладаном, Мария Федоровна шепнула стоявшей рядом снохе:
— Благолепие-то какое, Зиновеюшка. Истинно ко господу отходит грешная душа...
Зинаида Григорьевна ничего не ответила. Не было сил произносить простые русские слова после тех жестоких строк, которые там, в далекой Франции, казалось, навеки врезались в память:
«Нижеподписавшиеся констатируют: господин Савва Тимофеевич Морозов в возрасте 44 лет скончался вследствие ранения, проникшего глубоко в область сердца и левого легкого».
Сколь безучастны к ее женской человеческой боли эти казенные формулировки и какая совершеннейшая чушь в последующих строках:
«Заболевания не было: ни эпидемического, ни заразного, и потому разрешается без опасности для общественного здоровья бальзамирование тела в малой степени...
Со своей стороны мы выражаем удовлетворение тем, что все сделано в соответствии с законом...»
Назойливо стучали в мозгу и другие чиновничьи строки, подписанные каким-то офицером ордена Почетного легиона в департаменте «Приморских Альп»:
«Разрешено транспортировать в Москву (Россия) гроб с телом Саввы Тимофеевича Морозова при следующих условиях:
1. Свинцовый гроб должен быть заключен в дубовый гроб. Свинцовые кромки — толщину иметь должны не менее двух миллиметров и плотно приникать друг к другу. Дно гроба должно быть покрыто порошкообразным слоем, состоящим из одной части дубильной коры и двух частей древесного угля. Тело покойного должно быть покрыто такой же пудрой».
Сколь отвратительны все эти объяснительные подробности транспортных правил: будто речь идет не о человеке, закончившем земной путь, а о хозяйственном каком-то грузе, перевозимом между складами.
Особенно кощунственными казались Зинаиде Григорьевне эти слова, относившиеся к человеку, с которым прожита жизнь, выращены дети, столько вместе передумано...
Зинаиде Григорьевне было страшно вспомнить одинокое возвращение из Франции. Оба гроба — цинковый и дубовый — ехали где-то отдельно, перегружались какими-то чужими людьми, а внутри этих гробов был уже не самый дорогой для нее человек, а всего только его земная оболочка...
И какими жестокими, бездушными казались вдове строки медицинских заключений, подписанных на днях дома, в Москве, врачами Селивановским и Гриневским.
«Тяжелое общее нервное расстройство,— ровными аккуратными строчками вывел Селивановский,— внезапно наступившее состояние аффекта».