И совсем безнадежными выводами ошеломлял Гриневский — постоянный домашний эскулап морозовской семьи.
«Зная Савву Тимофеевича более 20 лет, могу засвидетельствовать, что он не был психически болен какой-либо определенной болезнью. А с другой стороны, при врожденной непримиримости и упорстве в достижении поставленной цели, он не поддавался никакому убеждению».
«Значит, можно предполагать, что цель покончить счеты с жизнью была у Саввы давно, если он постоянно держал при себе револьвер. При чем тогда «состояние аффекта»? Почему это состояние наступило? Кто во всем виноват?»
Такими вопросами Зинаида Григорьевна терзалась и за границей, и по дороге домой, и особенно теперь, на заупокойной службе в храме Рогожской старообрядческой общины.
Заплаканная, бледная, вся в черном, Зинаида Григорьевна казалась воплощением скорби. Опираясь о руку сына, скользя взглядом по склоненным головкам дочерей, повязанным траурными косынками, она мысленно видела совсем иную картину: теннисную аллею в курортном парке, усталого, отчаявшегося мужа на скамье. И кляла себя за то, что в тот страшный день, уехав в Ниццу, оставила его одного.
Автор этих строк не пытается фантазировать, домысливать, рассказывая о переживаниях Зинаиды Григорьевны Морозовой у гроба мужа-самоубийцы. Я пишу о том, что слышал в доверительной беседе с близким человеком — моей бабушкой, прожившей долгую и сложную жизнь.
Далекая от меня по образу мыслей и взглядам, отнюдь не во всем симпатичная мне некоторыми чертами своего характера, Зинаида Григорьевна была все же человеком, достойным уважения: прямым, решительным. Умела она трезво судить о своих поступках. Сознавала свою немалую долю вины в гибели мужа. Но сводила все лишь к случайному стечению обстоятельств в роковой день 13 (26) мая 1905 года. Не понимала или не хотела понять, что не к тому дню, а годами раньше закономерно сложилось духовное несоответствие двух натур. Не оценила она высокие общественные запросы мужа, его сердечную чуткость к людям. Потому и не сумела сберечь его, что жизнь свою с Морозовым прожила супругой, а не другом.
Тридцать лет спустя после смерти Саввы Тимофеевича она искренне казнила себя. И казалось ей, семидесятилетней старухе, будто внук — человек другого поколения, питомец другого, непонятного ей мира — может быть беспристрастным судьей.
Нет! Ни осуждать, ни оправдывать свою бабушку не берусь. Думаю, что в «состоянии аффекта» повинно множество людей, виновата среда, окружавшая Морозова, жизнь его, полная неразрешимых противоречий.
Вернемся, однако, к жаркому летнему дню на Рогожском кладбище. Вспоминая тот день, Зинаида Григорьевна с отвращением говорила о пышности, помпезности похорон. Нелепой, ненужной роскошью казалось ей решительно все: и живые цветы, обрамлявшие дорожку от храма к могиле, и сама могила, выложенная внутри серебристым глазетом с нашитым на него золотым крестом.
Из всех многочисленных венков особенно раздражали вдову два: один — из белых лилий с надписью: «От
Максима Горького и Марии Андреевой» и второй — с большим крестом из красных роз — «От Общества помощи политическим заключенным». Однако когда мальчика, принесшего его на кладбище, задержали городовые, Зинаиде Григорьевне вдруг стало стыдно. Подозвав полицейского офицера, она попросила отпустить мальчика.
Совсем уж невмоготу стал вдове «роскошный помино-венный обед, сервированный на 900 персон в гостинице Рогожской общины» (так восторженно сообщали об этом газеты на следующий день).
И, пожалуй, единственным, что могло если не утешить, то хоть как-то успокоить Зинаиду Григорьевну, было безмолвие провожавших. Да, да! Очень она была благодарна исконному старообрядческому запрету произносить у могилы прощальные речи. Думалось: достойный обычай. Если уж к богу устремляется душа усопшего, к чему ей напутствия суетного языка людей.
Не знала Зинаида Григорьевна, что такой же примерно точки зрения придерживался московский градоначальник генерал-майор граф Шувалов. Представить себе она не могла, что сразу после похорон (а день-то был воскресный) запрется его сиятельство у себя в кабинете на Тверском бульваре и продиктует такую бумагу с грифом «Секретно»:
«МВД Московского градоначальника.
Отделение по охране общественной безопасности и порядка.
В Департамент полиции
29 сего мая на Рогожском кладбище состоялись похороны известного московского миллионера, промышленного и общественного деятеля Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне.
По полученным мною сведениям, похоронами этими рассчитывали воспользоваться революционные организации, которым покойный оказывал широкую материальную помощь, и намеревались над гробом произносить речи противоправительственного содержания.