Миша передвинул лампу на другую часть стола, чтобы свет не бил мне в глаза. В этот момент в дверном окошке показалась голова. Я не успел увидеть, кто именно это был.
— Ты видел? — я ткнул пальцем на дверь.
Не поворачивая головы, Миша кивнул:
— Это Рома.
— Пискун? Откуда ты знаешь?
Миша встал из-за стола, подошёл к двери и отпёр замок. Выглянув в коридор, он кого-то окликнул:
— Что-то хотел?
— Нет, — ответил Рома.
Я узнал его.
Свою фамилию он более чем оправдывал. Голос у него был тонким и ритмичным, как игра пианино. И я подозревал, что таким вокалом он мог неплохо зарабатывать себе на жизнь. Но Рома не умел петь, не умел танцевать, и не любил повышенного внимания. С кубриком ему повезло не больше, чем нам с Мишей. Мой дед поселил его к ребятам «сорви голова», которые уже в первый день знакомства нарекли его несколько иначе, заменив всего одну глухую букву в его фамилии на другую звонкую.
Вернувшись к столу, Миша вдруг рассмеялся.
— Сегодня у них была небольшая потасовка, — сообщил он. — Т-твой дед поставил их всем кубриком в наряд, за то, что на столе кто-то оставил пачку презервативов. Рома сказал, что он рвал и метал!
— Ого! — воскликнул я. — Юру тоже поставили?
— Нет. Только Баха, Рому и Мордака.
— А кто оставил презервативы?
— К-конечно, Юра!
— Так не справедливо, — заметил я.
Иногда Юра представлялся мне скользким змеенышем, способным пролезть в любые щели. Причиной тому был командир, который его постоянно прощал. Пожалуй, во всей роте найдется всего два-три человека, к кому мой дед относился подобным образом. Писарь Серега, старшина Юра и Егиазорян Андрей, не являющийся ни старшиной, ни писарем, ни кем бы то ни было. С отцом Андрея дедушку связывали дружеские отношения. По слухам они пересеклись в одной из войсковых частей и вместе попали под конвой во время вывода войск из Афганистана.
Стоит добавить, что писарю мой дед доверял ключи от канцелярии. А так как в канцелярии находились ключи от всех дверей, расположенных на нашем этаже, писарь имел над ротой мнимую власть. К счастью, он ей не пользовался и не имел привычки оставаться в казарме после обеденного построения.
— Рома сказал, что Юра во-время из к-кубрика смылся. Бах был очень зол, — продолжил Миша.
— А кто их расписывал?
— Писарь. Серега принес книгу. Там Бах увидел что их фамилии в списке, а Юры нет и понеслась… Началось что-то вроде нашего разбора. Помнишь, как Олег мне припечатал?!
— Еще бы!
— Бах т-так же Рому чуть не припечатал. Считай ни за что!
Я знал, что Саня Бахматов, вопреки своему горячему нраву, никогда не занимался рукоприкладством в роте. В его голове еще имелся стоп-кран, срабатывающий перед тем, как правообладатель выходил на опасный путь. Бах, в отличие от Олега, понимал, что за драку его могли выгнать из казармы. А так как он являлся иногородним, для него это имело большое значение. Рому он только запугивал. Психологического давления хватало, чтобы парень следил за кубриком, делился едой, и всячески показывал свое уважение товарищам.
— Юра до сих пор не появлялся. Интересно, что он скажет им завтра? — Миша отложил учебник и задумался. — Как думаешь, твой дедушка сказал что-нибудь Олегу п-после того случая?
— Сказать может и сказал, но сделать ничего не сделал.
— А ты бы что сделал?
— Таким отморозкам одна дорога — в армию. Я бы накатал на него рапорт и отчислил. Но дедушка так не поступит…
— П-почему?
— Он любит воспитывать. И его воспитание отличается от того воспитания, что дают нам папы и мамы. Я это давно понял. Дедушкино воспитание — это испытание силы воли. Вытерпишь его издевательства, значит, способен жить в этом мире, не вытерпишь, значит…
— …не способен… — договорил Миша. — Вытерпел — способен, не вытерпел — не способен. Как просто!
— Не думай об этом.
Но Миша не хотел заканчивать разговор. Он смотрел на меня, словно впервые увидел олицетворение правды. Такими глазами приговорённые к смертной казни смотрят на толпу зевак. Они не видят перед собой людей. Вместо людей вокруг только тени бездыханно колышущихся тел. Молчание продолжалось некоторое время, после чего Миша спросил: