— Ты слышал историю о мальчике, который спрыгнул с крыши нашего корпуса?
Я привстал. Миша сидел на стуле, отсвет лампы падал ему на лицо, и его щёки словно горели. Если бы не тьма за окном, я бы подумал, что на нём отражается закат.
— О каком мальчике?
— Это случилось в двухтысячном году. Никто т-точно не знает, что с ним произошло. Говорят, что он был из неблагополучной семьи.
— Первый раз слышу?
— Его отец… — Миша пересел на кровать Игоря. — Служил на подводной лодке «Курск».
Я помнил судьбу, постигшую «Курск» на первых учениях моряков. Когда случилась трагедия, мама не выключала телевизор до позднего вечера. Мы смотрели только один канал. «РТР». Остальное телевидение для нас не существовало.
— Он не вернулся из рейса, — Миша потянулся к лампе и придавил колпак к столу. Свет в кубрике померк.
— Кто тебе рассказал?
— У меня есть друг из роты судоводителей. Его брат учился с тем мальчиком в одной группе.
— Он сказал что-то ещё?
— Он с-сказал… эту историю лучше не распространять, потому что к-каждый, кто услышит, рассказывает её со своими подробностями. Я тоже считаю, что это нехорошо. Но я рассказал про него тебе не поэтому.
В тот момент я еще не заметил, как сдвинулся лед на реке, называемой судьбой. Я воспринял эту историю, как необратимое представление жизни другого человека, которая никогда и ни при каких обстоятельствах не коснется нас самих. В ней не было ничего удивительного. Просто один парень пошатнулся на очередном испытании и упал. А потом его подняли. Мертвого. Мало ли таких?
Но я в очередной раз ошибся.
— Tот мальчик приснился мне вчера ночью, — Миша наклонился ко мне, и от его шепота я покрылся гусиной кожей. — Мы стояли на парапете и смотрели вниз, на асфальт.
Он опустил голову, словно высматривая под кроватью частицы асфальта, увиденного во сне.
— Что было потом?
— Он сказал мне… — тут Миша замкнуся.
Он поднял на меня глаза, и я рассмотрел испуг, вобравший в себя слишком много действительности. Я понял, что Миша запомнил его слова, хотя сокрытое во сне, как правило, навсегда остается во сне. И я решил, что те слова оказали на него не менее тяжкое веяние, нежели то, какое оказывает на нас командир роты.
— Он сказал, чтобы я сделал так же… — выговорил Миша, и я прочитал в нем: «К чему все это?»
Уже тогда я заметил одну яркую особенность. Миша пытался найти ответы на свои вопросы с таким упорством, словно искал в реке золото. Если оступался, он глубоко осознавал каждую из своих ошибок. Раны от них уродовали его душу. Происходило это медленно и бесповоротно. Cилы его не восстанавливались и уходили, как газ из выхлопной трубы. В тот вечер, я впервые поймал себя на мысли, что Миша будто бы искал путь, как общаться с мертвыми. Это была его идея, очередной вопрос и очередная задача.
— Мы смотрели вниз на асфальт, и он сказал, чтобы я сделал шаг.
Я молчал.
— Я точно помню его слова. Он сказал: «Вперед! Ты должен!».
— Замечательно! — изрек я и заглянул под кровать. — А он случайно сейчас не здесь?
Миша поднялся и подошел к балкону. Он глянул на горы и, не оборачиваясь ко мне, сказал:
— В роте скоро произойдет что-то очень плохое. Ужасное. Оно коснется всех. Тебя, меня, твоего деда, академию. Оно затронет весь город, потому что об этом станут говорить люди. И он… знает что. Но он мне не говорит.
— Мишаня, не бери в голову! — отбросил я. — Сон есть сон. Если ты будешь думать об этом каждый день, через пару лет ты станешь старым и больным. Я уверен, что тот мальчик приснился тебе первый и последний раз.
Мне очень хотелось поверить своим словам, но, я сам понимал, насколько они пусты.
— Нет, — промедлил Миша. — Он специально не говорит мне. Он хочет, чтобы это случилось.
Больше Миша ничего не сказал, и я не поддерживал его тему. Через час мы легли спать. В кубрике было тихо, спокойно и тепло.
Глава 4
Личности
Свыкнуться с постоянными нарядами по роте было невозможно. Я смотрел на тех ребят, которые меняли нас и сдавали нам вахту, и видел в них очевидную разницу. Причиной тому были мы сами. Мы создавали себе проблемы, потому что не умели дружить. Многие из нас меняли дружбу на партнерство, подразумевающее совсем другой подход к элементарным вещам. Одни ребята принимали наряд легко, другие докапывались к каждой пылинке, а иногда изображали командира роты, идущего по коридору с белым платком в руке и выискивающего самое глухое место, куда можно было бы этот платок засунуть. Платок грязный — наряд не принят. На первом курсе, в эпоху многовластья, такие подходы настолько изматывали душу, что хотелось застрелиться.