(задумчиво перебивает)
Так спасся, — и сразу как бы прозрел: я прежде был рассеян, и угловат, и равнодушен… Жизни, цветных пылинок жизни нашей милой я не ценил — но увидав так близко те два столба, те узкие ворота в небытие, те отблески, тот сумрак… И Францию под свист морского ветра покинул я, и Франции чуждался, пока над ней холодный Робеспьер зеленоватым призраком маячил, — пока в огонь шли пыльные полки за серый взгляд и челку корсиканца{4}… Но нелегко жилось мне на чужбине: я в Лондоне угрюмом и сыром преподавал науку поединка. В России жил, играл на скрипке в доме у варвара роскошного… Затем по Турции, по Греции скитался. В Италии прекрасной голодал. Видов видал немало. Был матросом, был поваром, цирюльником, портным — и попросту — бродягой. Все же, ныне, благодарю я Бога ежечасно за трудности, изведанные мной, — за шорохи колосьев придорожных, за шорохи и теплое дыханье всех душ людских, прошедших близ меня. МУЖ: Всех, сударь, всех? Но вы забыли душу того лихого мастера, с которым вы встретились, тогда — на эшафоте. ПРОХОЖИЙ: Нет, не забыл. Через него-то мир открылся мне. Он был ключом, — невольно… МУЖ: Нет, — не пойму…(Встает.)
До ужина работу мне кончить надо… Ужин наш — нехитрый… Но может быть… ПРОХОЖИЙ: Что ж — я не прочь… МУЖ: Вот ладно!