— Выходит, что дедушка — герой!
— В нем, бесспорно, есть хорошие черты; но иногда он позволяет себе слишком уж произвольно толковать законы и на свой манер обращаться с уголовным кодексом. К примеру сказать, знаешь ли ты, что произошло между ним и его братом? Насколько я помню, эта история стоила ему руки, и, в придачу, его на три года посадили в тюрьму. Нелицеприятные судьи воспользовались этим случаем, чтобы поквитаться с ним. Надо сказать, что у твоего героя был, да и сейчас есть, брат, которого он ненавидит всей душой. Впрочем, Сифрэн, так зовут брата, платит ему той же монетой, в этом отношении оба молодчика друг друга стоят. Кто первый обидел другого? Неважно! Во всяком случае, дедушка обвиняет Сифрэна — тот старше — в том, что он его-—младшего — обобрал при разделе наследства. Это давнишний спор. Я не стану подробно описывать тебе ту скрытую, ожесточенную борьбу, которая началась двадцать с лишним Лет назад, — постоянные доносы друг на друга, тайная, по ночам, порубка деревьев, уничтожение ульев, словом, все обычные способы крестьянской мести, — а лучше сразу расскажу тебе главный ее эпизод.
В один прекрасный день дедушка, ко всеобщему удивлению, помирился с Сифрэном; спустя некоторое время старик, вдохно- вясь на этот раз не сводом законов, а библией, предложил старшему брату пойти вдвоем осмотреть небольшую рощу, которую им нужно было поделить. Роща •— далеко от деревни, в размытой дождями ложбине. Место — заброшенное, глухое.
— Что же там произошло?
— Выслушай до конца, и ты поймешь, что в этом не так‑то легко было разобраться. Соседи видели, как братья ушли вдвоем. Под вечер, в сумерки, дедушка вернулся один, весь в крови, правой рукой он поддерживал левую, раздробленную выстрелом. Он обвинял Сифрэна в том, что тот устроил ему ловушку; он подробнейшим образом рассказывал, как вспыхнула ссора и как, поранив его, Сифрэн убежал, а пистолет бросил в кусты.
Сифрэна тотчас арестовали; он с чисто крестьянским упорством повторял одни и те же неубедительные объяснения. По его словам, дедушка, как только они спустились в ложбину, воскликнул: «Свидетелей нет, — самое время свести счеты», и выхватил пистолет. Тогда он, Сифрэн, бросился бежать без
оглядки, а дедушка выстрелил — в кого? В него, Сифрэна. Он даже уверял, что слышал свист пули. Насчет того, каким же образом оказался раненым сам дедушка, он ничего не мог сказать. Так утверждал Сифрэн, и ничто не могло заставить его отступиться от этого объяснения, тем более неправдоподобного, что не только наличие раны, но и вещественные доказательства подтверждали версию дедушки. Найденный в кустах пистолет действительно принадлежал Сифрэну, бумажный пыж был исписан его почерком, пуля была совершенно такая же, как те, которые он лил для охоты на волков. Да и первые слова дедушки, когда он несколько пришел в себя, были: «Сифрэн… негодяй… Он покушался на мою жизнь…»
За все это время, что дедушка провел в больнице, он, при всех жестоких страданиях, которые ему доставило сначала извлечение пули и осколков раздробленной кости, а затем вызванная начавшейся гангреной ампутация руки, ни разу не впал в противоречие с самим собой.
Сифрэна предали суду присяжных. Я как сейчас вижу обоих братьев, обвиняющих друг друга, призывающих Христа в свидетели: «Брат, говори правду! Чего ради ты хочешь, чтобы меня, твоего старшего брата, сослали на каторгу?» На что дедушка, уснащая свою речь клятвами, отвечал: «А ты, Сифрэн, чего ради ты хотел меня убить?»
— И что же, Сифрэна осудили?
— Его оправдали. При всей своей осторожности дедушка как‑то раз случайно проболтался. Люди, сначала из страха перед ним молчавшие, в последнюю минуту заявили, что он однажды сказал: «Я успокоюсь только тогда, когда брату отрубят голову, — вот увидите, я сумею этого добиться!» Однажды напав на этот след, уже нетрудно было установить истину: выяснилось, что дедушка, для вида помирившись с Сифрэном, выкрал у него пистолет, пыж и пули, с дьявольской хитростью подстроил все так, чтобы обвинение в братоубийстве показалось вполне правдоподобным. В свою очередь, арестованный, допрошенный, припертый к стенке, он наконец сознался, что покалечил руку сам, нарочно, выстрелом, произведенным в упор. Он винил себя только в одном — что по малодушию не нацелился себе в сердце. «Уж тогда, — твердил он, — Сифрэну наверно отрубили бы голову!»
Из тюрьмы дедушка вышел таким, каким ты его только что видел: раздобревшим, с елейной улыбочкой, мечтающим все о том же — о мести. Что ты скажешь об этом благодушном старце?