Женева.
Фредерика, та, что протянула мне руку помощи, когда я умирала, Фредерика, поддержка в злосчастные дни, отныне мой союзник во вновь обретенной жизни, подвезла меня на машине прямо к дверям того психоаналитика, с которым я, собравшись с духом, должна сегодня встретиться впервые. Я боюсь, я исхожу страхом.
Фредерика кладет руку мне на плечо.
— Все будет хорошо, — шепчет она.
Я как автомат выхожу из машины, врываюсь в подъезд этого незнакомого дома, вызываю лифт, и двери распахиваются передо мной. Приемная, невесомая мебель. Как я здесь оказалась? Я не знаю… как холодно.
Передо мной вырастает человек с суровым липом. Я не видела, как он вошел. Это, конечно, он, мой психоаналитик. Надо представиться. Вместо слов «Я Марина Пикассо» у меня вырывается только «Я внучка Пикассо». Я сама себя не осознаю. Я есть и всегда буду только «внучкой Пикассо».
Он вводит меня в кабинет, предлагает сесть, осматривает. Потом задаст вопросы. Я вяло отвечаю. Спустя час нашей беседы, прерывавшейся бесконечными паузами, он предлагает мне поработать с ним по пять сеансов в неделю. С одним условием — что я буду приходить на эти консультации сама.
От этой Голгофы в памяти моей сохранился тот головокружительный путь, который мне приходилось проходить, чтобы дойти до него. Щупальца улиц, западни перекрестков с красными ярлыками огней, грохот машин, проезжавших рядом с моей, панические попытки припарковаться и продолжить путь пешком; шоссе, как будто двигавшееся при каждом моем шаге, перекрестки, глубокие, как бездны, тревога, исходившая от зданий, которые, казалось, вот-вот на меня рухнут. Страх пустоты, ужас от перспективы заблудиться, оказаться замурованной в этом квартале, где я всегда теряла дорогу. Марш-бросок, полный засад и подстав: особый обряд пешеходного перехода, невозможность пройти по тротуару под страхом…
Под страхом провалиться в небытие и потерять свою душу.
И вот наконец облупившееся парадное, лифт с его икающими на каждом этаже роликами, металлические панно дверей, открывавшиеся с шипением, тусклый свет лестничной площадки и эта дверь с кнопкой звонка, под которой скромная визитная карточка: «П.-А. Дюванель».
Я вся в поту. Мне страшно.
Я лежу на диване. Месье Дюванель — поначалу я привычно называла его доктором сидит на стуле за моей головой. Мне нравится, что наши взгляды не встречаются. Мне так стыдно.
Я смотрю на книжный шкаф — симметричные ряды книг, несколько статуэток, фотография Франсуазы Дольто, — так ни слова ему и не сказав. Дюванель уважает мое молчание: молчание, набухающее криками, которые не хотят вырываться из меня, удушающими слезами… и вот издалека, из-за моей головы, голос терапевта:
— На сегодня все, мадам.
Встреча продолжалась двадцать минут. Немая встреча.
Я разражаюсь рыданиями.
Три месяца молчания и потоков слез, уносящих тонны и тонны грязи. Мать, отец, Пикассо, страдания Паблито, несчастья бабушки — только часть этой неотмывающейся, пыльной, омерзительной грязи: отец и его низкопоклонство, образ Пикассо, за которым не видно дедушки, Паблито и его безнадежный взгляд на больничной койке, бабушка, ее ноги, скрытые под норковым манто.
Все мертвы. Выжила только мать, невротичка, обезумевшая марионетка.
Да ведь и я тоже марионетка на этом суровом диване, где я умираю от каждого слова, вываливающегося из моего рта.
Слова. Те, что вызывают любовь, и те, что вызывают войну, потерянная память, оговорки, сокровенные воспоминания, метафора, истина, довод против истины, идентификация, свободные ассоциации: «море и мать», «небо и желчь», «любовь, смерть…».
Слова: живые существа.
И ожидание: ожидание скорби, запутавшейся где-то в животе, как вырвать ее оттуда…
— Уточните вашу мысль!
…вот что, надо хорошенько всмотреться в ее лицо, взять на ручки…
— Это было в «Калифорнии»…
И вот уже в настоящем времени:
— Это в «Калифорнии»… Я с отцом… Он ходит из угла в угол… Наливает себе стаканчик…
Завеса. Черная дыра. Я не помню, что сейчас сказала.
— Все на сегодня, мадам.
Некоторые сеансы воскрешали в памяти корриды, куда дед любил нас водить. Сидя рядом с ним, я испытывала настоящий ужас от всего этого шума, пестроты, от дикости этих любителей крови, от их завываний, требующих казни.
Я была за бычка.
На диване психоаналитика, взыскуя своего права жить, я должна была вообразить свою собственную казнь…