— И все?
— Да, все.
Вопросов больше нет. Она знает: мы не как все дети — они любят по нескольку раз рассказывать, что видели или делали за день, а от нас она ничего не услышит. Мы даже головой не покачаем.
И все же она не сдается.
— Ах, — начинает она душераздирающим голосом. — Эта сволочь предпочитает от меня отделаться. Он думает, что со всеми своими денежками уже купил мое молчание. Но я без обиняков скажу, что он делал все, чтобы меня соблазнить. Надо было видеть, как он пялился на меня с террасы «Отель де ла Пляж»! Всегда за мной бегал, всегда говорил, какая я красивая. Ах, да стоило мне только захотеть…
Нервные срывы, напыщенная манера говорить, неистребимая потребность рассказывать о своей жизни — той, которую она себе придумала.
Вдруг, без всякой причины, она забывает о Пикассо и переключается на рассказ о своей встрече с нашим отцом — о том, что он тогда был атлетом, полным обаяния, об опьянении, охватывавшем ее, когда она выезжала с ним на мотоцикле, обхватив его сзади за талию, о страхе от сумасшедшей езды и возбуждении, которое она чувствовала, когда прижималась к нему.
— Какое счастье, что я тогда была с ним. Ради него я бы горы свернула. Я принесла свою жизнь ему в жертву…
Театральный вздох, скорее похожий на начало неврастенического припадка, и жестокая реплика:
— Ах, все равно он сын своего чудовища-папаши!
Чудовище-папаша. Наконец-то есть возможность излить всю желчь, отомстить, сожрать, впившись всеми зубами.
— Если он думает произвести на меня впечатление своим именем и мешком с деньгами, то он ошибается. Я такая же сильная, как он. И я его уничтожу.
После долгого молчания она, забыв о нас, снова возвращается к первой встрече с Пикассо, превозносит страсть, которую он к ней испытывал. Страсть, выражавшуюся во взгляде-который-говорил-так-много, во взгляде-который-не-понять-невозможно…
— Ах, что там говорить! — бросает она нам. — Уж я-то понимаю мужчин!
Послушать ее, так это мой дед домогался ее, а она не поддалась. Послушать ее, так это он выбрал ее для своего сына. Согласованный брачный договор.
Моя мать всегда думала, что быть снохой Пикассо означало обладать божественным правом. Она никогда не думала о будущем, ибо нас, как и ее, удачное расположение звезд сделало Пикассо.
Пикассо превратился в особенного спутника всей ее жизни. Она смотрела только на него, думала с оглядкой на него, говорила только о нем: с торговцами, просто с прохожими на улицах, часто даже с незнакомыми.
«Я сноха Пикассо».
Что-то вроде трофея, льгота в обход закона, повод для проявления любой эксцентричности.
Помню, как мне было стыдно, когда однажды летом она вышла на пляж в серебристом или золотистом бикини в обнимку с юнцом на четырнадцать лет моложе ее, помню чувство унижения, когда увидела ее на родительском собрании в школе в мини-юбке в компании с молокососом едва ли старше меня, помню усилия, которые мне пришлось приложить, чтобы заставить себя называть ее Мьенной — уменьшительное от Эмильенны, — потому что это было по-молодежному и в американском стиле, свой страх, стоило ей только раскрыть рот, и тягостную неловкость, когда она толковала кому-нибудь о живописи Пикассо, она, ни разу не заглянувшая не то что в каталог, а даже в маленькую брошюрку с репродукциями моего дедушки.
Ее речи варьировались в зависимости от того, кто ее слушал. Говоря с теми, кого едва знала, она возводила Пикассо на пьедестал: «Мой свекор гений. Я восхищаюсь им, да ведь и он меня очень ценит, это точно». Людям более близким она без церемоний рассказывала обо всех трудностях: «Вот представьте себе, что при всем своем богатстве этот паршивец оставляет нас без единого гроша».
Люди посмеивались. Люди всегда посмеиваются, когда неприятности у других.
Я не помню, чтобы мать хоть раз рассказывала нам сказки вроде «Красной Шапочки» или повела нас покататься на карусели. Но я знаю одно — несмотря на все свои патологии, она была единственной, на кого мы могли рассчитывать. Никому мы не были нужны в этой семье, кроме нее. Вопреки своей мании величия и психопатии она несла нам свое тепло, материнский запах, голос, смех, даже если они чаще всего бывали вымученными. Благодаря ей в квартире был наш собственный уголок со всеми обычными приметами детства: чайник пел на огне, кухонный стол был покрыт клеенкой, из раковины стекала по капельке вода, на шаткий стул — «ни в коем случае не садитесь», в вазе сох букет, — та голубая комната была коконом, где мы с Паблито могли затаиться: ни с чем не сравнимое счастье тех, кто чувствует себя сиротами.