Работали по шесть часов в день на глубине восемьдесят пять метров. Спускали людей под землю по стволу в клетях, так же и поднимали. «Когда выходишь из шахты – ты весь черный, как негр, видны только глаза и зубы».
А глаза и зубы у деда были потрясающие – да и вообще, внешностью природа не обидела: черноволосый, смуглый, брови густые вразлет… Теперь, когда он улыбается с фотографий, замечаешь: пожалуй, в него, молодого, трудно было не влюбиться, что вскорости и не замедлила сделать еще более молодая – бабушка (говорят, дед увел ее от первого мужа).
Впервые – после работы на шахте – у деда появилось свободное время; не привыкший долго сидеть без дела, он вступил в добровольную пожарную охрану – правда, пожарная техника была тогда примитивной: все инструменты пристраивались к телегам, запряженными лошадьми.
Вскоре после «саночника» Тимофей стал забойщиком, а через год получил отпуск. На деньги, явно перевешивающие батраческие гроши, купил себе – впервые! – костюм, пальто, папаху, хромовые сапоги и лошадь отцу, верхом на которой и приехал в Камышено: можно представить себе, какое чувство испытывал он, появившись там в новом качестве. «Сменил имидж» – сказали бы сейчас. Или – что еще хуже: «Поднялся». Дед говорил проще: «Хожу по селу – земли под собой не чую». Еще через год он помог купить родителям пятистенный дом.
Дед работал забойщиком до 29-го, пока шахтеров не стали готовить к армии и не организовали ликбез.
…Бабушка же моя никаких записей о себе не оставила; но до сих пор, изредка приезжая домой, натыкаешься то на ее вышивку в глубине шкафа, то на банку с засахарившимся забытым вареньем уже прошлого века, то на старый шелковый платок. Бабушкино присутствие в доме удивительно: почти каждый раз не понимаешь, что ее почему-то нет (нет – здесь, но есть – где-то, и это где-то, может быть, совсем близко).
Она родилась 1911-м в селе Пара, где-то под Моршанском; всю жизнь проведя в заботах о детях и детях детей, никогда не мечтала о какой бы то ни было компенсации «за это». Андрей Михайлович Тархов, ее отец, был какое-то время дьяконом и, к тому же, играл немного на скрипке. Жену свою, Серафиму Ивановну, обожал: а родилось у них не то девять, не то одиннадцать наследников. Бабушка рассказывала, что когда ее мать оказывалась в положении, отец на коленях обцеловывал ее живот, а на каждого родившегося ребенка вел дневник.
Со старой, единственно уцелевшей их фотографии, смотрят простые, немного тревожные лица. Светловолосый усатый мужчина. Женщина в длинном черном платье, волосы гладко зачесаны назад; из украшений – маленькие серьги, брошь под воротом и колечко. Взгляд крестьянки, привыкшей не расслабляться, и – рядом – очень гармоничное, интеллигентное лицо ее мужа. Кажется, прабабка моя практически не владела грамотой, но бабушка повторяла: «Мама была очень умной и строгой женщиной!» А бабушкин отец, мой прадед, выписывал из Парижа (?) какие-то журналы… – не знаю, как совместить это с их бедностью, но почему-то словосочетание «парижские журналы» запомнилось с детства… – там были ноты и, вероятно, моды… – теперь уже никто об этом не узнает, да и не важно.
Лет в восемь бабушку мою отдали «в люди» – сидеть с чужими отпрысками: этот крест достался ей на всю оставшуюся. Впрочем, она никогда не роптала, любя и «отпрысков», и саму жизнь, несмотря на тысячи «на»: в тридцать восьмом ее отца репрессировали, сослав в Сибирь – Андрей Михайлович погиб зимой на лесоповале, придавленный деревом (об этом рассказал священник, вернувшийся оттуда в село). Серафима Ивановна же надорвалась в 41-м, умерев от ущемления грыжи.
…С фотографии – в упор – смотрит дородная восемнадцатилетняя девица с двумя толстенными каштановыми косами. Нитка жемчужных бус на шее. Позже бабушка станет сосем другой – стройной, острижет волосы; этакая недоговоренность появится в полуулыбке и открытом – в упор – взгляде, но этот взгляд никогда не будет жестким, никогда – несмотря на отнюдь не сахарный дедов характер: бабушка оказалась истинной Женщиной, Женщиной с большой буквы – сглаживающей острые углы, все понимающей – лишь потому, что любящей. Быть может, в какой-то степени ее Мир держался и «на пирожках», запах которых до сих пор щекочет нос (хоть один бы сейчас – ее… Нельзя, нельзя!) – но, это на самом деле был целый Мир, удивительно гармоничный и искренний.
В начале тридцатых Зинаида и Тимофей стали жить вместе; им «…не пели ни гимнов, ни обрядов венчальных». Брак был гражданским лет тридцать, отношения «оформили» лишь к первым внукам. Но до этого еще далеко…