Что-то присутствовало вокруг, что очень мне мешало. Наконец я понял, что мешаю себе я сам. Это было очень странное и до ужаса неприятное состояние. Я напрягся и распахнул глаза — резко, как распахивал перед туристами, поднимаясь в гробу. В мозг ворвался ослепительный свет, как будто разом включились тысячи фотовспышек. Голову словно пронзила раскаленная спица, я застонал и закрыл глаза.
— Лежи, лежи, Влад… — услышал я голос старого дядюшки Габи и почувствовал, как на лоб опустилась холодная тряпка.
Остро пахло лавандовой водой и еще чем-то едким, медицинским. Раскаленная спица не спешила вылезать из головы.
— Где мы? — прошептал я.
— Все хорошо, — тихо сказал Габи. — Ты у меня дома. Ты уже выздоравливаешь.
— А где… все? — выдохнул я.
Габи ничего не ответил. У меня не оказалось сил ни удивиться ни растеряться, я просто почувствовал, что проваливаюсь в сон, и сопротивляться не стал.
Когда я пришел в себя снова, Габи все так же сидел у моей кровати. В комнате было темно, лампочка под потолком светила тускло. На этот раз глаза открылись с трудом, но без боли. Очень хотелось пить и есть. Я сказал об этом Габи, и он вскоре вернулся с чашкой теплого бульона. За это время я успел слегка приподняться и осмотреться. Ощупав голову, понял, что она замотана бинтами. Похоже, там была и засохшая кровь.
— Дядюшка Габи, что случилось? — спросил я.
— Ты ничего не помнишь?
— Нет…
— Совсем ничего? Натовцы разбили тебе голову прикладом, — сообщил Габи. — Ты был без сознания неделю.
— Целую неделю? — Я попытался сесть на кровати, но голова кружилась.
— Да, семь дней ты метался и бредил.
— Бредил? — насторожился я. — О чем-то таком… рассказывал? Ну… необычном?
— Да, — кивнул дядюшка Габи. — Ты молил Господа, чтобы он послал тебе осиновый карандаш.
— Осиновый карандаш?
— Да. Истыкать тело вампира, чтобы он подох.
— Понятно… — Я отпил из чашки. — А больше я ничего не говорил?
— Больше ничего. Зато это ты повторял круглые сутки.
Я поставил чашку на старенькую тумбочку у изголовья. На тумбочке стояла фотография покойной жены Габи в стеклянной оправке. Похоже, это была его комнатка и его постель.
— А почему я не дома, дядя Габи?
Он секунду помедлил и опустил взгляд.
— Твой дом сожгли, Влад.
— А отец?! - Я резко вскочил, и острая боль снова пронзила голову раскаленной спицей.
— Твоего отца больше нет, Влад, — тихо сказал Габи. — Его повесили на площади. За убитого туриста.
— Господи… — выдохнул я. — Как же… Ведь я… Ведь не я…
— Я знаю, Влад, — тихо сказал Габи. — Матей пошел к ним и во всем признался, а потом проглотил яд у них на глазах. У него был с собой яд. Он думал, что тогда они отпустят твоего отца, Себастьяна и Петру. Но они их повесили…
— Петра?.. Петра… умерла?
Габи ничего не ответил.
— Петра умерла? — повторил я. — Почему, Господи? Почему она? Почему они не повесили меня?
— Им было все равно, кого вешать, — ответил Габи. — Когда они нашли труп своего, решили наказать деревню. Мы для них на одно лицо, им главное, чтобы не было безнаказанности.
— Безнаказанности?! - заорал я. — Они смеют рассуждать о безнаказанности?!
— Еще рассказывают, они сняли ролик казни и пустили в интернет, будто это сделало наше правительство…
Я его не слышал.
— Но почему, почему они не повесили меня?
— Вешают тех, кто в сознании, — сказал Габи. — Ты вступился за Петру, когда пришли солдаты с базы, и тебя сразу ударили по голове.
— Но почему Петра?! - закричал я. — Почему ее?
— Она экскурсовод, отвечает за безопасность туристов…
Я ошарашенно умолк. Дядюшка Габи тоже молчал.
— А как они нашли труп?
— Они увидели сверху, как что-то закапывают в горах, — ответил Габи.
— Сверху?! Господи… — Я застонал и опустился на подушку.
— Со спутника, — объяснил Габи. — Он был отцом одного из военных. Когда стали искать, запросили кадры того дня со своих спутников. Увидели телегу Себастьяна и людей, которые что-то копали… Отправились туда и нашли труп.
Я молчал. Мне казалось, что жизнь кончена, и говорить больше не о чем.
— Перед тем, как пойти на базу, Матей зашел ко мне и велел передать тебе кое-что, — неохотно произнес Габи. — Он взял с меня клятву, что я тебе передам слово в слово. Но я не хочу передавать гадости.
— Что он сказал, дядюшка Габи?
— Думаю, это уже совсем не важно, Влад.
— А может, важно! — Я резко привстал.
— Он сказал, чтобы ты отправлялся в гроб.
— Что ж… спасибо ему на добром слове… — вздохнул я.
— Он сказал, ты разберешься.
Спустившись в подвал, я щелкнул выключателем и прошел до самого склепа, стараясь не смотреть на макет виселицы во второй комнате. Здесь все было, как прежде — экскурсий по замку с тех пор не водили. Я не рассчитывал, что догадка окажется верной, но ее надо было проверить. И как только я подошел к гробу, сердце уже забилось — еще раньше, чем я откинул ветошь и заглянул внутрь. Но сперва я прислонился к холодной каменной стене и немного постоял, чтобы прекратилось головокружение. Чувствовал я себе самым слабым и больным на земле, да и в душе было пусто — наверно так себя чувствует человек, искусанный вампирами.
Устройство я собрал прямо здесь, на полу склепа, подсоединив генератор к патрону лампочки. Собрать прибор оказалось легко — Матей обмотал контакты изолентой разных цветов, чтобы мне было легче разобраться. Я не помнил точно, какие ручки он крутил, но это тоже оказалось несложно.
На темном истоптанном камне послушно возник светлячок лазерного прицела и быстро разросся в хорошую дыру. Во только Земли там не было. Я сперва испугался, что делаю что-то не так, но, покрутив наугад ручки, заметил быстро мелькнувший в дыре синий край. Наверно, крутя ручки, можно было навести дыру как объектив и на Луну и на Солнце, но они меня не интересовали. Я вывел Землю точно в центр и залюбовался.
На глазок до нее было каких-то пять или десять сантиметров. Мне тоже почему-то очень хотелось протянуть руку и дотронуться до нее, пощупать пальцем, какая она? Мокрые ли океаны? Жесткие ли горы? Холодные ли шапки на полюсах?
Но потом взгляд упал на чужой далекий континент, и я сказал себе: стоп. Здесь действительно нужен острый и крепкий осиновый карандаш. По крайней мере, эти люди на моем месте не стали бы сомневаться, как не стали сомневаться, испытывая атомные бомбы. Осталось сходить в лавку тетушки Агаты, пока она ее не заперла.
Господи, — тихо произнес я, и глухое эхо склепа повторило мои слова. — Да пусть там люди, пусть они для кого-то другого милые и добрые, пусть у них и дети, и виноград. И пусть я за это попаду в ад. Но честное слово, как светло и ярко гореть в аду, если твою душу выпили до дна, и уже совсем нечего терять! февраль 2007, Москва
ЗДАНИЕ НОМЕР 1
А началось все с того, что однажды утром к дому подъехал фургон, из него выскочили смуглые муниципальные рабочие в синих комбинезонах и принялись выгружать рамы с новенькими стеклопакетами и рулоны пенолиума. Последней из фургона вынесли современную входную дверь — ее первым делом поставили взамен старой. Следующий час в доме звучала гортанная исламская речь, и вскоре все пять окошек на лестничных пролетах сверкали новыми стеклопакетами. Сама лестница оказалась покрыта свежим пенолиумом, ступеньки крыльца заменены на новые, пластиковые, на всех пролетах горели исправные светильники, и еще что-то сделали на крыше, но что — осталось загадкой. Старые рамы и двери рабочие зашвырнули в фургон и уехали, оставив на этажах запах строительной свежести и чуть-чуть пластиковой стружки.
— Ох, не к добру это, — бормотала тем же вечером баба Юля, бродя по лестнице с совком и веником, подметая стружку и ощупывая новые рамы. — Ох, не к добру.
И была, как мы скоро убедимся, абсолютно права.