— «Моральные», «подпольные», тебе это не идет, Борис, — продолжала она его успокаивать, — Ты делаешь все леге артис, совесть твоя чиста, а остальное мелочи.
— Ты на мелочи не размениваешься, взяла сразу тысячу.
— Я не брала! — возмутилась Марина. — За кого ты меня принимаешь?! — Однако потише надо, потише, зачем скандалить, зачем перечить ему. — Здесь, Борис, особый случай. Дочери Сиротинина, только ты не пугайся, пожалуйста, не делай ложных выводов, шестнадцать лет, она еще школьница.
— Сучки, стервы, проститутки! — Он явно имел в виду в числе прочих и свою собеседницу. — Обеспечивай им счастливое будущее! А когда мне делать? С кем делать? В субботу на сенокос всех сестер, акушерок и санитарок, приказ горздрава. С кем я буду оперировать? Поеду лучше сено косить на лоно природы.
— Ты шутишь, Борис, я понимаю. У нас тоже назначили двенадцать человек на сено, но дежурные остаются, как везде.
— Дежурные, — проворчал Борис. — Зачем такие суммы берешь? Зиновьев, скажут, совсем охамел.
— Никто ничего не знает.
— Сказки для бедных! Нет ничего тайного, что не стало бы явным, древние евреи давно заметили. Она хоть сама на тебя вышла или через посредников?
Марина подумала — как бы тут не испортить все неосторожным словом.
— Сама, без посредников. — О телефоне лучше ему не говорить, напугается. — Пришла ко мне домой, разговор был наедине, просила никому ни слова, профессор узнает, дня не проживет.
— А кто школьнице козу заделал?
Она чуть не сказала «кто-то из органов», вовремя спохватилась, не то Борис тут же выложил бы конверт обратно.
— Сиротинина ничего толком не знает. Молодежь, современные взгляды. Известно только, что он рубашки не стирает, выбрасывает.
— Больше сведений и не нужно — фарцовщик. Или картежный шулер хороший. С такого и тысячу содрать не грешно. Ну и попал Сиротинин на старости лет, ну и подзалетел! А Жемчужную из театра, конечно, поперли?
— Ничего подобного, работает.
— Как она может работать, если театр разогнали? Соскину, директору, еле место нашли в каком-то клубе.
— Подробностей я не знаю, Борис, но она говорит, что в театре как раз дело налаживается к лучшему, все на месте, только директора заменили и главный режиссер в больнице. — Ей стало легче от согласия Бориса, есть что сказать сегодня Сиротининой, теперь можно и пару слов на отвлеченную тему. — Лежит он в одной палате с Малышевым и задает всем один и тот же вопрос.
— Знаю. Главное зло в глупых вопросах. А Жемчужная твоя дура, подождала бы вызова и спокойно уехала. Бежать надо, Мариночка, давай вместе куда-нибудь двинем, а? У тебя кубышка, у меня кубышка, на проезд, на прокорм хватит, чего мы раньше с тобой не стакнулись? Ты не кривись, не кривись, вполне серьезное предложение делаю.
— Язык без костей, — уклончиво сказала Марина.
— А что? Ты бы меня не пилила, не следила бы за мной денно и нощно. А Малышеву — мою Анюту, в аккурат!
Трудно понять, шутил он или говорил всерьез, но Марине стало тоскливо. Малышева своего, увы, она не променяет ни на кого. Хотя Борис удобный и выгодный. Не только муж, он прекрасный был бы отец. Стало досадно и за себя, и за своего непутевого мужа. Ничем он ей никогда не помог. А вот Борис — даже спальный гарнитур достал, на котором она спит с Малышевым. И все-таки она даже представить себя не может с кем-то другим. Может быть, любовь, может быть, привычка или просто-напросто женское тщеславие, — не имеет значения, он ей нужен, и все, какой есть. На зависть другим, хотя бы. Хотя на самом деле все гораздо серьезнее. Если бы он ушел — а был такой период, момент в их жизни, он загулял было, — если бы ушел, то…
Да пережила бы как-нибудь, господи!
— Нет, Борис, Малышева я держала и держать буду.
10
Суббота и воскресенье тянулись как наказанье. Марина уезжала на заготовку сена, Катерина пропадала в институте и у своих новых друзей, а он сидел дома один и маялся. Прежде по субботам он набирал наибольшее количество очков, в воскресенье подсчитывал и добавлял круги вокруг квартала, чтобы получилось тридцать очков, недельная норма аэробики по Куперу. Не каждый ее наберет, отнюдь не каждый, он мог бы гордиться, но вот уже третью неделю живет без очков. Отобрали у ребенка игрушку, и ему обидно, хочется плакать. Вместо бега теперь ходьба всего-навсего, удел униженных и оскорбленных природой.
В понедельник стало полегче, сегодня он закроет больничный. Завтра будет еще легче — операция Леве Киму.