Она вошла, переставила цветы, легко передвинула стол к дивану, Малышев даже помочь не успел, только дернулся, потерял равновесие и сел обратно.
— Чуть не забыл, — сказал он и подал ей теплый домик.
Оно раскрыла.
— Колечко? — Глаза ее заблестели. Она вертела кольцо в руках, любовалась камешком, вкладывала обратно в коробочку, вынимала и почему-то не решалась надеть.
— Да вы примерьте! — скомандовал он. — Семнадцать с половиной-восемнадцать, ваш размер.
Легонько поворачивая, она надела кольцо на палец — как раз, полюбовалась коротко, посмотрела на Малышева смятенно, на носу появились мелкие морщинки, губы дрогнули, но она не отвернулась и не опустила взгляда, сказать что-то хотела, а может быть, наоборот, услышать.
— Серебро очищает, — сказал Малышев, лишь бы не молчать. — Хочу, чтобы вы меня помнили.
Она рассмеялась.
— А я и так помню. — И опять ушла на кухню, за кофе или за чаем. Без халата она стройнее. Старшая сестра Макен за ней не следит, только свой халат ушивает и подгоняет.
Сели пить чай, она сказала:
— Я так рада за Лизавету! Лишь бы войны не было, муж у нее офицер. Вот прислала бандероль, конфеты и Алене колготки. — Она была счастлива, повторялась, делилась с ним, как с подругой, а не как с мужчиной. Которого следовало бы приворожить.
— Хорошо у вас.
— Я рада. Мне так хотелось.
Она смелее его, открытее. «Настоящие мужчины — это женщины».
— Столько лет мы живем в одном городе, а я не знал о вас ничего.
У него тоже смелость — в бестактности.
— А я про вас все знала. Относительно все, конечно.
— Тем более странно.
— Как сейчас говорят, жила без обратной связи.
Откуда она знала о нем, из каких источников?
Молчали довольно долго. Губы ее подрагивали, она еле удерживала их от улыбки, или вертелось на языке что-то смешное, и она ждала момента сказать.
— Мне кажется, мы думаем сейчас об одном и том же, — предположил он, хотя сам ни о чем не думал.
Она посерьезнела, губы успокоились, стала вертеть в руках бумажку от конфеты, сгибала, разгибала, разглаживала в пальцах, ждала, что он уточнит, о чем же таком особенном они думают вместе, не дождалась.
— Я подумала, может быть, мне лучше уехать?
— От меня сбежать? — Он усмехнулся. — Все равно найду.
— А зачем?
— С лечащим врачом спокойнее.
— Пациентов у меня достаточно и в больнице. — Она его игру не приняла, обиделась.
— Ладно, Алла, больше не буду.
— А я буду. Не говорить, но… думать, помнить. Не запрещается, правда же?
Ходит она по краю, на острие, и его водит. Сейчас у них у обоих давление двести, как минимум, но кризы им не грозят. Ему легко и отрадно от нечаянных ее признаний. Он закурил, не глядя на нее, уставясь в пол задумчиво. Еще на три дня она продлила ему больничный. Она не хочет освобождать себя от заботы о нем, но разве сама она не нуждается в его заботе? Нуждается, но кто ему даст право такое? Никто. Только сам ты его можешь взять, но как? Отвернувшись от своей семьи. И она все понимает: «Может быть, мне лучше уехать?» И если не забыть, то хотя бы не видеть, знать, что он далеко.
Нет, он ее не отпустит. Теперь не отпустит. Он должен уйти.
Почему «должен»? Уйти он всего лишь «может», а «должен» остаться. В семье. Не зря же подумал «уйти» вместо «прийти».
Нужна очень уважительная причина, чтобы снять с него долг и дать ему право. Может ли криз стать причиной, лишить долга и дать право? Нет, брат, он как раз показатель твоего бесправия, знак бессилия что-либо изменить. Терпи дальше, дождешься второго криза и тогда будет в два раза больше резона принять решение. Какое? Он не знает. «Если бы мужик не терпел, а сразу лопался от беды, как чугун, тогда бы и власть хорошая была». Какой мужик имеется в виду — муж? Да и муж в числе прочих, поскольку он под властью семьи. Брак — это связанность, привязанность, семейные узы. Но брак условен, бывает долгим и коротким, верным — неверным, счастливым — несчастливым; даже незаконный брак — тоже власть: мы отвечаем за тех, кого приручаем.
А предательство безусловно и только под знаком падения.
Но ты уже сам предан — твоими артериями, сосудами, твоим сердцем!.. Предан, но остаешься верен жене, дочери, семье, тобой созданной, тобой охраняемой, опекаемой. Ты верен двадцати годам, совместно прожитым, верен чужим надеждам. Хотя и своим тоже. Верен времени, жене, работе и государству, — без награды и даже без мысли о чем-то подобном.